Меридон

Я сделала, что сказала, и с этой минуты все развивалось само, почти без моего участия. Я написала мистеру Фортескью, сообщая ему о своем решении, и, дождавшись его ответа, прочла его без переживаний. Он был взволнован и несчастлив, но ничего не мог поделать. Его честное, встревоженное, запинающееся письмо заставило меня ощутить, что я очень быстро бегу в неверном направлении, но леди Клара настояла на том, чтобы я дала ей прочесть это письмо, она зачитала куски из него вслух и покатывалась со смеху.

Она сочинила от моего имени хладнокровный ответ, в котором благодарила его за совет, но сообщала, что я приняла решение. Письмо отсылало его к юристам Хейверингов, если у него были какие-либо вопросы.

– Тебе стоило напомнить ему, что он несколько опоздал со своим разбитым по поводу твоего счастья сердцем. Он не прилагал особых усилий, чтобы тебя отыскать все шестнадцать лет, что ты была потеряна, как бы то ни было. Был слишком занят, воссоздавая в Широком Доле эдемский сад, так я скажу.

Это разозлило меня и обидело – письмо, которое я отправила мистеру Фортескью, было холодным и мелочным.

Больше он мне не писал.

От Уилла я тоже больше ничего не слышала. Мне часто казалось, что я вижу его лицо, смотрящее на меня с особой острой злостью. Однажды мне приснилось, что он уходит от меня, тяжело ступая мокрыми сапогами. Во сне я позвала его и, когда он обернулся, увидела на его лице улыбку, какой прежде не видела никогда. Но когда я проснулась, я знала, что не окликнула его, что никогда бы его не позвала. Пропасть, разверзшаяся между нами, была слишком глубока, чтобы перекинуть через нее мост из одной приязни и расположения.

Мы с Перри стали ближе, он был моим единственным утешением в те дни позднего лета, когда леди Клара учила меня разливать чай и раздавать карты – как леди, а не как шулер. Перри сидел со мной во время уроков, а когда его мама хвалила меня за успехи, сиял, как добродушный неспособный ученик, наблюдающий, как хорошо отвечает его товарищ поумнее.

– Ты будешь звездой сезона, – лениво сказал мне Перри, наблюдая, как мы с его матерью играем в пикет.

– Насчет этого ничего не скажу, но игроком сезона она точно будет, – сказала леди Клара, отбрасывая карты и сдаваясь мне. – Сара, в каком бы аду ты ни училась играть, по тебе там должны безудержно скучать.

Я улыбнулась и промолчала, думая о па и его соблазнительной колоде засаленных карт на перевернутой пивной бочке возле деревенской харчевни.

– Кто-нибудь хочет сыграть? – предлагал он. – Играем только на пиво, я не погулять вышел, только честно поиграть, развлечься.

Они подходили один за другим. Пухлые фермеры с арендной платой в кармане. Арендаторы средней руки с деньгами, которые выручили за сбитое женой масло, прожигавшими дыру в их карманах. Одного за другим па их ощипывал. Пьяный ли, трезвый ли – то было одно из занятий, возможно, единственное, с которым он отлично справлялся.

– Сара восстановит состояние семьи не только землей, но и наличными, – лениво сказал Перегрин, улыбаясь мне.

Он не заметил, какой резкий взгляд бросила на него мать.

А я заметила. Его предостерегали от разговоров о долгах Хейверингов.

Она зря боялась, что я узнаю, я не была дурой. Я намеревалась велеть своим поверенным узнать, сколько Хейверинги задолжали, прежде чем сдержать обещание выйти замуж. Мистер Фортескью был человеком осторожным, и он бы удостоверился, что капитал, предназначавшийся моим детям, достался им на таких условиях, чтобы ни один муж, каким бы мотом он ни был, не смог проиграть его в карты.

Мы с Перри понимающе улыбнулись друг другу. Мы были нужны друг другу, мы друг другу нравились, мы доверяли друг другу. Никому из нас не было нужно ничего больше.

В тот вечер мы гуляли в саду.

В сумерки стало холодать, Перри накинул свой шелковый вышитый вечерний кафтан мне на плечи и предложил мне руку. Я оперлась на нее. Должно быть, мы мило смотрелись вместе: мои темно-рыжие кудри касались его плеча, а голову я держала высоко. Мое зеленое платье шуршало по траве, Перри был золотым и прекрасным, словно ангел. Мы шли рядом по вечернему саду и беседовали о деньгах и дружбе. О любви мы не говорили. Нам это не приходило в голову. Когда Перри вечером проводил меня до дверей спальни и поцеловал в губы, его прикосновение было прохладным, как светские поцелуи его матушки.

Я остановила его, когда он собирался уходить.

– Ты никогда не чувствуешь желания, Перри? – спросила я.

Он искренне встревожился.

– Едва ли, Сара, – неловко сказал он. – Ты бы хотела, чтобы чувствовал?

Я помолчала.

Во мне словно жили два человека.

Девочка, которая не выносила, когда к ней прикасается кто-то, кроме одного человека; девочка, которая много видела и слышала, когда была слишком мала, чтобы задуматься о том, что любовь имеет какое-то отношение к трясущейся койке и качающемуся фургону.

Вторым была девушка, становившаяся женщиной, видевшая, как мужчина, уходя, смотрел на нее, словно она убила его. Мужчина смотрел на нее со страстной любовью, а потом отвернулся и ушел.