Меншиков

— Вот это добро! Это я понимаю! — бормотал, проникая вилкой во внутренность черепа. — Где такую благодать можно найти за границей? Не-о-быкиовенно!..

— Кушайте, кушайте, — радушно улыбался хозяин.

«Вот и столкнул лбами господ резидентов! — думал Шафиров, с хрустом, разгрызая поджаристое поросячье ушко. — Нового, правда, не много, но… кое-что выясняется… А Шлиппенбах-то, Шлиппенбах!.. Как рассыпается! Оно, правда, понятно. Представитель хищной, но трусливой державы, трепещущей за свои новые приобретения. Видимо, получил строгое указание от своего „великого курфюрста“ всячески задабривать нас… Фридрих-Вильгельм — скопидом, немецкий Иван Калита… копит для Пруссии средства стать могучей державой. Что-то уж очень, ластится его резидент!.. Эт-то надо проверить… Почему молчит Вебер? Сочувствует нам? Судя по всему, что он пишет о нас, и по осгаль. ному видно, так… Резидент ганноверский!.. Понятно… Король английский, он же и курфюрст ганноверский. Хозяин. Скажи только что-нибудь в нашу пользу!.. Брук, донесет… и тогда… Н-да-а, тут херр Вебер, не хочешь, да замолчишь!..».[53]

Вестфаль тихо переговаривался с Деби. — В этом государстве, — шептал датчанин, осторожно, озираясь по сторонам, — когда-нибудь все кончится ужасной катастрофой: вздохи многих миллионов душ против царя поднимаются, к небесам.

— Да, да, — кивал Деби, растягивая тонкие губы в неловкую улыбку, — тлеющая искра повсеместного озлобления нуждается лишь в том, чтобы раздул ее ветер и… чтобы нашелся мужественный предводитель, от которого только и требуется, чтобы он был смел и щедр. Это ведь все, что окружающие могут заметить в таком человеке, если, конечно, тот достаточно осмотрителен.[54]

— Нет, сударь, это вы не толкуйте, — загадочно улыбался Вестфаль. — Никакие рассуждения о щедрости и смелости не могут прикрыть того обстоятельства, что сейчас, когда здесь у престола стоит не какое-то насыщенное ничтожество, а чистейшая добродетель, нужно только одно: чтобы и лица, призванные к непосредственному управлению государством, выделялись счастливейшим сочетанием благочестия и талантов.

— Вот при таких-то высоких достоинствах они и цепенеют! — изрек мистер Брук.

— Ничего, — кивал, ухмыляясь, Деби, — на этой земле, — потопал он носком сапога, — вид денег надежно выводит из оцепенения такие «таланты».

— Это уж — будьте покойны! — неожиданно согласился Вестфаль, дав понять, что до этого он просто шутил.

Брук поднялся, попросил у хозяйки разрешения курить.

— Алексей имел значительную партию в пределах империи, — говорил де Лави, подымаясь вслед за мистером Бруком.

— Именно, именно, — сухо хрипел англичанин, не вынимая изо рта трубку. — И духовенство, и дворянство, и купечество стояли за Алексея. Меня уверяли, что знатнейшие лица снабдили его деньгами и обещали служить его интересам…

— Вот-вот, — хмурясь, соглашался де Лави. — Следовательно, чрезвычайная строгость российского государя совершенно необходима и целесообразна? Ведь страшные же опасности окружают царя на каждом шагу! Не так ли?

— Господа! Может быть, желаете перейти на веранду? — обратилась хозяйка к гостям.

Шафиров тяжело поднялся. Понемногу стали вставать из-за стола и остальные. Разговор оборвался.

— Как, Петр Павлович? — спросил хозяин, беря Шафирова под локоть. — Слышали, какие разговоры ведет «кое-кто»?

— Слышал, — спокойно ответил Шафиров. — Кто говорит дельно, умно, честно и совестно, а кто мелет да стелет, врет да плетет, как говорится: «Люди ложь, и я то ж».

Де Лави стоял у перил на веранде, глядел в сад, вздыхая, восторженно говорил:

— Изумительно! Чудно!

За забором глухо и сонно гудел древний, еще не тронутый бор. Пахло сосной. Ветерок мягко проносился по матово-зеленой траве. Березки у изгороди вздрагивали с коротким шумом, волновались, шептали.

— Я уверен, что если бы заговор состоялся, — говорил Шафирову Шлиппенбах, — то все здешние иностранцы поставлены были бы в отчаянное положение и все без исключения сделались бы жертвами озлобленной черни.

— Истинно так, так! — соглашался Шафиров.

— Какие же прекрасные здесь места! — восхищался де Лави. — А окружающие Алексея хотели покинуть Санкт-Петербург, чтобы возвратиться в Москву!.. Безумцы!.. Бежать из такого дивного края!.. Вы замечаете, господа, — обращался он к Шлиппенбаху, Шафирову, — чувствуете, какая здесь тишина?

— Да-а, — вполголоса протянул Шлиппенбах, — действительно… вы можете, как я вижу, развеселить не только меня блеском и неожиданностью своего остроумия…

— Погодите, слушайте! — перебил его де Лави. — Птичка… Слышите, господа?.. Только одна птичка нарушает тишину — посвистывает… А то вот одинокое пушистое облачко, похожее на белого пуделя… Видите? Оно словно замерло в краю неба… И знаете, почему? Пташка обращается к облаку, и оно приостановило свой путь, чтобы послушать пичужку… Так? Верно?..

Мистер Брук, глубоко засунув руки в карманы кафтана, стоял, слегка раскачивался на носках. Сквозь зубы цедил: