Меньше, чем ноль (Less Than Zero)

Отъезжая от развалин дома, я вспоминаю эту историю очень четко и еду дальше в пустыню. Ночь теплая, напоминающая о тех ночах, когда к матери и отцу приходили друзья, играли в бридж, а я брат отцовскую машину, опускал верх и гонял по пустыне, слушая Eaglesили FleetwoodMac, горячий ветер развевал волосы.

Я вспоминаю утра, когда вставал первым и смотрел на пар, поднимавшийся на рассвете в холодной пустыне от прогревшегося бассейна, вспоминаю мать, сидящую целый день на солнце, когда было так спокойно и тихо, что я видел, как на дне бассейна шевелились отбрасываемые солнцем изменчивые тени, вспоминаю темную, загорелую спину матери.

* * *

За неделю до моего отъезда пропадает одна из сестринских кошек. Это был маленький коричневый котенок, сестра говорит, что прошлой ночью слышала визги и тявканье. Bone боковой двери обрывки свалявшейся шерсти, запекшаяся кровь. В округе вынуждены держать взаперти множество котов, иначе по ночам их могут сожрать койоты. Иногда, в полную луну, при ясном небе, выглянув наружу, я вижу движущиеся по улицам тени. Раньше я принимал их за больших, уродливых собак. Только потом понял, что это койоты. Другой ночью, поздно, я еду по Малхолланду, но вынужден свернуть и внезапно остановиться, увидев в свете фар медленно бегущего сквозь туман койота с красным клочком во рту, и, лишь приехав домой, понимаю, что красным клочком был кот. Кое с чем приходится мириться, если живешь на холмах.

* * *

На стене уборной в «Страницах» ниже строк, в которых говорится: «Джулиан отлично берет в рот. И ему крышка», написано: «Ебаные отец с матерью. Пизда ебучая. Хуй ебаный. Умрите за то, что со мной сделали. Вы бросили меня помирать. Вы оба, бляди, безнадежны. Дочь ваша иранка, а сын пидор. Что б вы сгнили в вашем, сука, ебаном аду. Горите, ебаные твари. Горите, пиздюки. Горите».

* * *

За неделю до отъезда я слушаю песню лос-анджелесского композитора о городе. Слушаю раз за разом, пропуская все остальное в альбоме. Не то чтобы мне она особенно нравилась; она скорее приводит меня в замешательство, я пытаюсь ее расшифровать. К примеру, я хочу знать, почему в песне бродяга на коленях. Какой-то парень сказан мне, что бродяга благодарен за то, что он в этом городе, а не где-нибудь еще. Я сказал: «Думаю, ты что-то не так понял», и он ответил тоном, который мне показался слегка заговорщическим: «Нет, чувак… Мне так не кажется».

За неделю до отъезда я много сижу в своей комнате, смотрю днем телепрограмму, в которой прокручивают видеоклипы, представленные диджеем местной радиостанции. Около сотни тинейджеров танцуют перед большим экраном, на котором показывают клип; на его фоне подростки кажутся крошечными – я узнаю людей, которых видел в клубах, они танцуют в передаче, улыбаются камерам, потом поворачиваются и смотрят на вспыхивающий клипами массивный экран. Некоторые подпевают словам песен. Но я сосредотачиваюсь на тинейджерах, которые не подпевают; тинейджерах, забывших слова; тинейджерах, которые, может быть, никогда их не знали.

* * *

За день до моего отъезда Рип и я едем по Малхолланду, Рип перекатывает во рту пластиковый глаз; он в майке с портретом Билли Айдола, глаз без конца показывается между губами. Я пытаюсь улыбаться, Рип говорит что-то о вылазке в Палм-Спрингс вечером перед отъездом, я киваю, сломленный жарой. На одном из самых коварных поворотов Малхолланда Рип притормаживает, встав на обочине, вылезает из машины и зовет меня. Я иду туда, где он стоит. Он показывает на груду искореженных машин у подножия горы. Одни ржавые, сгоревшие, другие новые, разбитые, почти непристойно яркие в сверкающем солнечном свете. Я пытаюсь сосчитать машины. Там внизу, должно быть, двадцать или тридцать автомобилей. Рип рассказывает о друзьях, погибших на этом повороте; о людях, не разобравшихся в дороге. Людях, совершивших ошибку глубокой ночью и уплывших в ничто. Рип рассказывает, что в тихие ночи, поздно, можно услышать визг шин и долгую тишину; легкий свист, наконец едва различимый удар. И, если слушать очень внимательно, – крики в ночи, но они длятся недолго. Рип сказал, что вряд ли машины когда-нибудь вытащат, наверное, ждут, когда все заполнится машинами и их будут использовать в назидание, а потом закопают. На горе, возвышаясь над пропитанной смогом Долиной, чувствуя, как возвращается горячий ветер, пыль вихрится у моих ног, и над всем этим поднимается солнце, гигантский, огненный шар, я ему верю. Позже, когда мы садимся в машину, он сворачивает на улицу, которая, я вполне уверен, заканчивается тупиком.

– Куда мы едем? – спрашиваю я.

– Не знаю, – отвечает он. – Просто едем.

– Но эта дорога никуда не ведет, – говорю я.

– Не имеет значения.

– А что имеет? – спрашиваю я через какое-то время.

– Просто ехать, чувак, – говорит он.

* * *