Мемуары сорокалетнего

— Не хотелось лишний раз беспокоить, и так тебе достается, но похороны завтра в час, и я боюсь, некому будет выносить.

— Как всегда со старухами…

Мы помолчали.

— Она дома, Федя?

— В больнице. — Федя старался не произносить слово «смерть». — Но ты, Костя, пожалуйста, подъезжай к дому.

— К половине одиннадцатого?

— К половине одиннадцатого. — Федя размышлял. — А как ты определил время?

— Маршрут известный, слишком часто мы начали ездить по нему. Снаряды падают все ближе.

Мы оба вспомнили позапрошлое лето. Жаркое, как сковородка, солнце и два часа ожидания рейса из Бухары. Потом пришел рейс, мы подождали, когда выйдут все пассажиры, нагруженные фанерными саквояжами с виноградом, сгрузят все чемоданы, и только потом подъехал автокар, чтобы забрать огромный деревянный ящик с зашитым внутри него другим — цинковым. Николай был первым из нашего класса. Первый сорокалетний. Я не верил, что в этом ящике мог поместиться огромный, шумный, бесконечно энергичный Николай. Вот уж в ком было, казалось, здоровья на всех. А тут геологический маршрут в горах, два рюкзака — свой и несмышленыша коллектора, а ночью, под утро, — только вздох, какой-то задавленный крик, и потом два часа несмышленыш с отважным сердцем делал нашему другу искусственное дыхание…

— Да, Костя, тебе то досталось больше всех.

— Ты не переживай. — Я постарался отвлечь Федора, я про себя еще совсем недавно знал, что я-то ломовая лошадь, я-то смогу выдержать все. — Поддерживай Светку. Она, наверное, очень переживает.

— Переживает, — неопределенно ответил Федор. — Прощаемся?

По моим репликам Наташа все поняла. У женщин удивительная реакция. Она сразу сказала:

— За руль ты завтра не сядешь.

— Я возьму казенную.

Потом Наташа расплакалась.

— Господи, ну почему же все так тебя, Костенька, мучают?! Сколько же можно! Ты стал какой-то похоронной командой. А если не хоронишь, то перевозишь мебель, таскаешь какие-то ящики на седьмой этаж. Ну что, твои друзья не могут заплатить лишнюю пятерку, чтобы избавить тебя? Я сама готова уплатить. Вот Колька так же надрывался. Все ему нужно было сразу. И докторская, и друзья, и целый выводок детей завел, и Клавдия с ее претензиями. Ты разве забыл, какая у тебя сумасшедшая работа? В день по четыре стресса. Я завтра позвоню твоему парторгу, заму, твоей секретарше, чтобы они тебя не пускали. Не пущу я тебя завтра никуда! Вызову врача, уложу. Ты вот и сейчас уже весь трясешься. Я представляю, какое у тебя давление.

— Пустишь, Наташа, пустишь. И сама знаешь, что пустишь.

Ночью я долго не мог уснуть. Наташа тоже только делала вид, что спит, лежала на спине, не ворочалась, дышала ровно, лишь иногда придержит дыхание: слушает, гадает, сплю ли я. Наконец я не выдержал.

— Наташа!

Она не ответила. Я протянул к ней руку. Так я и думал: ревет.

— Чего ты, Наташа? Не дури. Евдокия Павловна долго болела да и пожила много.

— Себя жалко. Молодости нашей жалко.

— Ты тоже не забыла?

— Да что, души у меня, что ли, нет?

— И оладьи с медом помнишь?

— Помню.

Первым из нашей компании женился Николай, потом Федор, а мы с Натальей еще бегали по кино, я старался затащить ее куда-нибудь в темный подъезд. Наталья отбивалась, называя меня «извергом», а я говорил, что она меня ни капельки не жалеет.

— Ну что, Наталья, убудет тебя, что ли, если я тебя поцелую?

— «Умри, но не отдавай поцелуя без любви», — отстреливалась Наталья школьной цитатой.

— Дура ты филологическая, — злился я и уже молча тащился до ее подъезда. Тут мы холодно прощались, но едва я приходил домой, раздавался звонок: Наталья точно вычисляла время моей дороги.

— Костя, — говорила Наталья, — это я.

— Ну и что тебе надо?

— Приходи завтра к университету. Пойдем в кино.

— Если достанешь билеты на последний ряд, то приду.

— Достану.

Так мы и перебивались с хлеба на квас, пока не женился Федор. Вся наша компания несколько прибалдела от свадьбы в роскошной гостинице «Варшава». От Светки в белой фате — тогда это еще только входило в моду, от свадебного черного ЗИЛа, кортежа из пяти машин и одуряющих, как тогда казалось, титулов Светкиного отца. Правда, Федора упрекнуть нам было не в чем — женился он по любви к Светке, а не к должности ее отца. А отец, кстати, оказался мужичок простой, свойский.

Вскоре после свадьбы Светкины родители уехали в загранку, и Федор начал выдавать журфиксы в четырехкомнатной квартире. В первый же раз все, конечно, ахнули от люстр, натертых паркетных полов — тогда еще не началась эпоха лака, — разнообразия невиданных напитков, которые, правда, выдавались нещедро; тут впервые мы и увидели Евдокию Павловну.

В тот вечер Светка была без ума от своего мужа, своего гостеприимства, своих гостей, она показывала товар лицом, демонстрировала радушие и посуду. То принесет бокалы для пива, то высокие, с тяжелым дном, коктейльные стаканы. Европа! А когда я чуть присовел, пустился в одинокое странствие по квартире.

Я открыл дверь в кухню и сразу же встретился глазами с какой-то бабушкой, которая стоя перетирала возле мойки посуду.

— Что, милок, может, молочка выпьешь? — спросила бабушка.

— Выпью.