Мемуары сорокалетнего

…Разговора, какого хотелось Лешечке, так и не получилось. Они сидели на скамейке во дворе станции и курили. Клава уже закрыла склад, почти все разошлись, затих компрессор в малярке. Геннадий Михайлович весь был, видимо, в предстоящей ему дальней дороге — ведь это не шутка: после целого дня работы проскочить еще пятьсот верст. А на Лешечку вдруг упала усталость, тупая и равнодушная. «Сколько, интересно, сегодня накапало? — лениво подумал он. — А, черт с ним! Чего зря ломать голову, приду домой, запрусь в ванную и сочту». О чем-то хотелось спросить Геннадия Михайловича, о чем-то важном и главном. «О том, как жить дальше, что ли? А зачем спрашивать? Да пусть идет, как идет. Сейчас встану, пожму руку — и пусть с богом едет, — думал Лешечка, — не томит меня, не смущает какой-то иной жизнью. Она не для меня. В одну руку всего не заберешь. Вот сейчас докурю…» Но внезапно первым, безо всяких вопросов заговорил Геннадий Михайлович:

— В грязи ты, Леша, челюбакаешься. — Профессор внезапно перешел на «ты». — Все это грязь и унижение для человека. Я ведь наблюдательный мужик, Леша. Я видел, сколько и чего ты сегодня сбыл на сторону. Я даже знаю, что ты мне сбыл основную пару, принадлежащую Федору Александровичу. Он три дня подряд приходит с газетой «Социалистическая индустрия», и на этой газете карандашом наверху написана цифра «тринадцать» — значит, получает он ее на дом, а цифру эту пишут почтальону для доставки. И вот эту злосчастную пару ты тоже сегодня принес, завернутую в «Социалистическую индустрию» с цифрой «тринадцать». Я пока целый день сидел на скамейке возле приемщика — всего насмотрелся. И понял, что работаете вы полдня на улице. И видел, как все время вы выносите что-то в свертках и сумках и какое огромное количество деталей уходит налево, сколько вы их продаете навынос. А ты заметил, Леша, что люди больше стараются купить у вас что-нибудь на станции, чем сделать? Даже люди, труд которых далек от вашего, стремятся сами разобраться в машине? Вас начали бояться и связываются только по крайней нужде. Вы на своих автостанциях стали жить не по советским законам. Вам всем очень удобно: вы пользуетесь нашим образом жизни, потребляете наше здравоохранение, право на соцобеспечение, а работаете как лавочники. Вот смотри, по западным меркам тотальная операция, которую произвожу я с моей квалификацией и умением, стоит около семи-восьми тысяч долларов. Ну и что, мне, значит, тянуть с больного за каждый шов, за каждое шевеление моего высококвалифицированного мизинца?

Ты смотри, Леша, что получается: общество сейчас разбилось на две группы. Разбилось не по производственному признаку, не потому, что один врач, а другой продавец или пастух, а по отношению к труду, по чувству совести, с которой люди работают. У представителей одной группы есть возможности, честные, прямые, по их труду. Им предлагают, допустим, купить «Волгу», съездить по туристской путевке во Францию, по командировке в Болгарию или США, взять от предприятия или учреждения садовый участок или стать членом кооперативного гаража, их избирают депутатами, они получают ордена и звания Героев Социалистического Труда. Но у них не всегда есть деньги, чтобы приобрести эту «Волгу», построить гараж или дачу, выкупить путевку на круиз по Средиземному морю. Зато у другой группы есть только деньги, полученные по «потребности». Иногда много, иногда навалом, это зависит от способности использовать ситуацию дефицита. И что делать с ними — они не знают, потому что уже обожрались «Жигулями», коврами, хрусталем, кримпленом и даже тем, что не должно бы и продаваться — чужими возможностями, которые они в состоянии купить.

Леша, поверь мне, таким — людям, как ты, с каждым годом жить будет все труднее. Как сказал один знаменитый поэт: «Все счастье земли — за трудом».

3

На дне рождения Шурика собравшиеся гости — Федор Александрович с женой Таисией, подруга Светланы учительница Зинаида со своим мужем шофером Василием, кладовщица Клавдия с болезненным супругом Тихоном Николаевичем (ему варили овощи без соли и овсяную кашу на молоке), — словом, когда гости хорошо ели и пили, нахваливая умелую и разворотливую хозяйку, и когда Светлана, статная, в новом креп-жоржетовом платье с воланами («кримплен уже не в моде, и носят его одни продавщицы»), с крошечными золотыми сережками с блестящими камешками в ушах (сколько стоят эти камешки — знали только Лешечка да кладовщица Клавдия, бросавшая на них хищные взоры), — когда статная и уверенная в себе Светлана внесла, словно киноактриса, на фарфоровом блюде жареного поросенка и все ей зааплодировали — вот тогда она, продолжая начатый до ее ухода на кухню разговор об отпуске, сказала:

— Мы в этом году едем в Сочи. Дети уже большие, старшего возьмем с собой, пусть покупается и поест фруктов.

— Сочи — это единственное место, где можно культурно отдохнуть, — одобрила решение Светланы Клавдия. — Мы в позапрошлом году с Тихоном Николаевичем проводили отпуск там. Снимали однокомнатную квартиру.