Мемуары сорокалетнего

Алексей Макарович не удивился, увидев сына. Сережа вошел энергичный, подтянутый. Значит, Екатерину Борисовну, решил Алексей Макарович, обмануть не удалось, бдительность ее не усыпил, позвонила Сереже, так сказать, вызвала «скорую помощь». Сереженька был в новеньком летнем костюме, в скрипящих ботинках, с ярким, как сумел разглядеть Алексей Макарович своими близорукими глазами, галстуком. От сына пахло тонким ароматом одеколона, импортной кожей, хорошо отглаженным материалом и чуть-чуть — когда Сереженька ткнулся ему, Алексею Макаровичу, в небритую щеку — тревожным запахом больницы; может быть, даже от дела оторвали мальчика, от больных. Но, значит, любит, тревожится, если сразу с утра, в самое операционное время, приехал к отцу.

— Ну что, — сразу взял быка за рога сын, — ну что, допекла тебя семейка, уже собрался? — И Сереженька кивнул на зеленый, собранный сидорок, стоящий в уголке.

— Допекли, — обреченно вздохнул Алексей Макарович. — Замыслил я побег…

— Нет… папаня, меня в школе учили лучше, и Пушкина я цитирую точнее: «Усталый раб, замыслил я побег», — и, внезапно посерьезнев, Сережа сказал: — Я, честно говоря, думал, что ты скорее соберешься.

— Тебя, Сережа, зачем послали? Уговаривать меня сидеть смирно. Никого не волновать. А ты?

— Да я, папаня, по справедливости. Ты ведь мне тоже не чужой. Надо только глупостей не наделать. Тебе ведь не тридцать пять. Может, просто на дачу ко мне поедешь? Я никому тебя не выдам. Только скажу, что знаю, где ты, чтобы Наталья и Екатерина Борисовна не волновались. Идет? Только с чего у тебя это? Я думал, ты смирился…

«Я действительно смирился, вот только вчерашний день…»

…Утром он вернулся из магазина… Как обычно, к восьми накрыл на стол, покормил домашних перед выходом на работу. И стал предвкушать, как в половине девятого все разойдутся по своим важным делам, и он уберет со стола, — Екатерина Борисовна во всем любила тщательность, законченность, — тщательно перемоет и не просто поставит в сушилку над раковиной, а перетрет полотенцем, чтобы ни единой пылинки, ни единого пятнышка не было, всю посуду, вытрет со стола, а потом достанет большую квадратную лупу на ручке, вчерашний подарок сына, — Сережа вчера специально гонял старшую медсестру, чтобы немедленно свезла ему, Алексею Макаровичу, подарок, а этот подарок он, Сергей, искал пол года и достал эту импортную лупу через знакомых, заплатив кучу денег, потому что без нее Алексей Макарович лишался последней своей в старости утехи — чтения. Достанет Алексей Макарович линзу, вынет не торопясь из книжного шкафа воспоминания кого-нибудь из военачальников, из маршалов, генералов или других его соратников поскромнее и, волнуясь, — ох, как по-молодому будет биться сердце! — сядет за стол, вооружившись и своими толстыми тяжелыми очками и подарком сына. Недолго, правда, протянутся эти счастливые мгновения, — снова Алексея Макаровича позовут, как солдата труба, хозяйственные дела — Екатерина Борисовна ежедневно, отправляясь на работу, оставляет списочек: заплатить за квартиру, получить белье в прачечной, отдать в починку Гришины ботинки, вызвать водопроводчика, сходить на почту за бандеролью, купить по хозяйству, — но до того, как эти дела вызреют, станут окончательно неотложными, какие же Алексей Макарович перелистает страницы и про свою юность и про чужую! И уже казалось Алексею Макаровичу, что вожделенный момент близок, уже Гриша с Наташей поскакали на работу, а Екатерина Борисовна вроде и не собирается уходить. И Алексей Макарович от нетерпения ей даже вопросик задал:

— Катенька, уже десятый час, ты на работу не опоздаешь?

— У меня сегодня, Алеша, отгул. Специально взяла, потому что у нас сегодня с тобою неотложное дело.

«Ну, началось», — подумал Алексей Макарович. И худшие его опасения подтвердились.