Мемуары сорокалетнего

И рабочая баба в таком деле не пикнет, знает: за дело. Ну а Констанция Михайловна, и медичка ей помогала, здесь уже выступала просто из солидарности: один раз полстаканчика выпила, второй, а это все на старые дрожжи… кончился перерыв, все разошлись, дожевывая куски, по местам, а она, касаточка, пьяна-пьянехонька, ноги еле держат. Но и тут жадная баба не остановилась. Как же, бутылки из-под вина и спирта, из-под пива и фруктовых вод скромненько составить в туалет, как завсегда все делают, в том числе приглашенные работницы с посудой из-под молока и кефира, которые берут перекусить в обед с булочкой, а там эти бутылки поступают в распоряжение уборщицы для централизованной сдачи, как же на два рубля ей, которая от певцов коробками шоколадные конфеты принимает, которой песцовые шапки некоторые торговые работники за поощрение таланта их жен дарят, как же ей два рубля потерять? Сгребла все эти бутылки она, как мышь, навьючилась и потащила домой. Походка-то на каблуках нетвердая, вот, как на грех, она на проходной возле милиционера и растянулась. Звон от бутылок пошел на все караульное помещение. Милиционер кинулся ее поднимать, тут и обомлел: баба-то, оказывается, не больная, с каким-нибудь гриппом или сердечной недостаточностью, а пьяная. Вот это да! Он тогда сумочку ей в руки, на снежок за проходную вывел, а пропуск обратно не вернул. «Идите, говорит, гражданка Констанция Михайловна, домой, завтра утром придет начальник караула, разберемся».

Что же, у нас разве нет солидарности? Так уж мы и бросим товарища, попавшего в беду? Нелюди разве мы? Как-нибудь спасать надо! Прямо ночью мне Констанция Михайловна позвонила. Куда и праздничный хмель подевался! Доложила, как сержант старшине. Так, мол, и так. Спасите, дорогой Прохор Данилович, припадаю к вашим стопам. Моя дражайшая половина Клавдия Павловна, которая слушала по отводной трубочке, здесь завозмущалась: «Разве можно в ночное время звонить, беспокоить человека? Да и кому позволено напиваться, как грузчику? Разве это прилично?» Но я на нее грозно: «Цыц, — говорю, — комиссионная блоха, своих мы всегда должны выручать». А про себя думаю: «Нельзя, чтобы цепочка разрушалась. Разомкнись одно звено — все к чертям полетит. Народ мы себялюбивый, эгоистичный, несколько даже мстительный: не помоги я Констанции Михайловне или хотя бы не сделай вид, что помогаю, она в отместку еще и насолить может». И сам говорю Констанции Михайловне: «Не волнуйтесь, дорогая. План у меня в голове уже созрел. Завтра утром в шесть тридцать встречаемся у проходной. Одетой быть скромно, без дубленок и песцовых шапок, косметики никакой, лицо удрученное. Вывернемся, Констанция Михайловна. Я вас не брошу, вы человек, умеющий ценить благородство».

И вывернулись. Подъехали утром к начальнику караула. Констанция Михайловна в слезы, я, вроде как общественность, объясняю суть дела. Парень — лейтенант смотрит на Констанцию Михайловну: какая тут пьяница, стоит старая бабка, которой на пенсию уже пора. Перегуляла, перевеселилась немножко. Простил. Пропуск отдал, пообещал не вносить этот случай в книгу происшествий.

Тут открылась возле фабрики пельменная. Зашли мы с Констанцией Михайловной закусить. Пока я в очереди стоял, моя неугомонная спутница уже макияж на лицо навела, колечки всякие, цепочки, кулончики на себя навесила, из сумочки достала песцовую шапку. Иду к столу, неся две порции горячих пельменей, а уже не бабка смотрит на меня, а некая красотка.

Поели мы, погуляли немножко по снежку, пора и на работу. И только одного мы не знали, что вчера пьяную сцену эту наблюдала старенькая вошка, тихая правдолюбка Александра Денисовна.

Только Констанция Михайловна прошла в свой кабинет, как сразу же ее к директору.

Сидит белобрысый балбес, этот Моцарт ростом в два метра, безо всяких вежливых слов, прямо по-солдатски рубит:

— Напишите, Констанция Михайловна, объяснительную записку о том, что вчера вы устроили пьянку в отделе и были задержаны милицией в нетрезвом состоянии.