Мемуары сорокалетнего

Она, как, впрочем, и все в телецентре, знала, что директор любит знать все или почти все, чтобы не спасовать в эрудиции перед еще большим начальством. Директор ласково, несколько игриво посмеивался, поощряя Гортензию Степановну к дальнейшим откровениям, и разливал чай.

— Ну, что вы, Георгий Юрьевич, — воскликнула Гортензия Степановна, попытавшись перехватить чайник, это создало бы, по ее мнению, еще большую интимность, — разливать чай это женское дело.

— Полно, матушка, — улыбнулся директор, — я уж за вами поухаживаю, ведь вы у меня в гостях, да и я в таком возрасте, уже дедушка, что мне приятно вам услужить.

Чай лился густой и ароматной струей. Директор подвинул к Гортензии Степановне вазочку с печеньем. А ее несло. Она знала, что в эти полуофициальные минуты упрочает свой авторитет. Она стремилась показать себя грамотной, читающей интеллигенткой. Директор, не оканчивавший в свое время гимназий, к настоящей интеллигенции относился с пиететом и некоторой робостью. Она выдвинула давно вынашиваемый ею проект создания многосерийного телефильма о местной картинной галерее и по тому, как директор доброжелательно прикрыл глаза, поняла, что попала в точку, идея ему нравится. И так они болтали не как начальник и подчиненная, а как двое старых, чуть флиртующих знакомых, пока директор не произнес роковой фразы:

— Ну, а лично-то у вас какие планы, Гортензия Степановна?

Гортензия Степановна здесь невольно засуетилась, но нашлась:

— Вот на следующий год, если вы, конечно, Георгий Юрьевич, разрешите, я бы и занялась многосерийным фильмом.

— Да я, матушка, о личных планах спрашиваю.

Тут в душе у Гортензии Степановны что-то увяло, и первый шип нехороших предчувствий вонзился под сердце.

— Я ведь думаю, — продолжал директор, — что народ мы с вами немолодой, пора и отдохнуть, заняться собою, здоровьем, сажать цветы, растить внуков. Не устали, Гортензия Степановна?

«Он меня выталкивает на пенсию, — подумала Гортензия Степановна, — или мне это кажется?»

— Что вы имеете в виду, Георгий Юрьевич? — в тоне Гортензии Степановны интимность пропала, голос звучал отстраненно, с нотками агрессивности. Зато директор прибавил отеческих интонаций, он весь расплылся, еще больше внешне подобрел, и только в глазах, окруженных сеточкой мягких, доброжелательных морщин, на дне зрачков появились холодные искорки безжалостного турнирного бойца.

— Отдохнуть вам пора. Ведь это не блажь и не благотворительность, а государство определило пенсионный возраст для женщин в пятьдесят пять лет. Занимались этим и социологи, и гигиенисты, и геронтологи.

— Я еще полна сил.

Голос директора стал еще мягче:

— Я в этом не сомневаюсь.

— Вы не имеете права насильно перевести меня на пенсию.

— Конечно. — Директор аккуратно вынул из чашки сварившийся, потерявший свой смак, кусочек лимона и положил его на блюдечко. — Конечно, не имею права, но я имеют право отстранить вас от эфира. Будете готовить программы, редактировать сценарии, договариваться с авторами, в общем, тяжелая черновая работа.

— Но разве я не справляюсь?

— Справляетесь, в пределах ваших сил. Но эту работу можно делать значительно лучше, и у меня есть на примете человек, который, как мне кажется, эту работу будет делать современнее и объективнее. Вы ведь помните, как вы начинали тридцать лет назад?

В этот момент на письменном столе у директора зазвонил телефон, один из тех, по которому всегда звонило большое начальство. Директор с трудом встал с низкого кресла и, тяжело переваливаясь с боку на бок, пошел к столу. «Только бы не расплакаться, — подумала Гортензия Степановна. — При всех условиях плакать нельзя, это портит лицо, они, телевизионные комментаторы сродни актрисам. Но они еще и бойцы. Этот старый осел думает отправить меня на пенсию. Еще посмотрим, чья возьмет», И одновременно с этими боевыми мыслями Гортензия Степановна вспомнила директора тридцать лет назад, тогда еще, наверно, молодого, но, как ей и тогда казалось, уже старого. Он работал главным редактором программы «Новости» на радио. И именно к нему позвонил Великий актер, когда Гортензия Степановна искала более живую работу. Сорокалетний главный редактор и тогда любил чай. На его столе, заваленном телетайпными лентами, стоял электрический чайник и пачка с индийским чаем. Он поил Гортензию Степановну чаем — стаканы были самые обычные, граненые, из столовой — и долго выпытывал об ее увлечениях, об университете, о ее художественных пристрастиях и привязанностях, о любимых художниках и нелюбимых тоже. «К сожалению, — сказал тогда Георгий Юрьевич, — у нас есть корреспондент, который работает над этой тематикой. Делает эта женщина все грамотно, но слишком грамотно. Может быть, вы, Гортензия Степановна, возьмете пробное задание и сделаете один репортаж, потом другой. Время идет быстро…»

Оба репортажа прошли в эфир, и, вслушиваясь в свой чуть хриповатый волнующийся голос, Гортензия Степановна понимала, что сделала все как надо. И по лицу любителя чая, по тому, как под прикрытыми веками загорались его глаза, тоже понимала, что не осрамилась.