Мемуары сорокалетнего

На улицах холодновато, но прохожие бодро топают, и Олечка с удовольствием замечает: еще далеко не все потеряно, почти каждый второй мужчина оборачивается ей вслед. Значит, еще хороша! Она достаточно самокритичный человек, но, искоса разглядывая свое отражение в витринах магазинов, констатирует: есть на что посмотреть. Ей, конечно, сейчас не семнадцать, когда ее встретил Володя, а двадцать пять, и, видимо, для нее это пиковый возраст, она пополнела, но волосы по-прежнему густые и не по моде, коротко она их не стрижет, а, как и в молодости, носит распущенными по пояс, эдакая красавица-ведьма, Марина Влади, а вот глаза у нее стали другие — спокойнее стали, глядят как бы через человека, зеленые, славянские глаза. Никуда доблестному супругу от этих глаз не деться.

Буйный и любимый ее муж — правдоискатель. Она мучается, как мышь, все тащит в дом, старается, чтобы они жили лучше и престижнее, а он все делает ей замечания:

«Надо жить жизнью людей наших возможностей и нашего круга». Ее вот иногда за киноартистку принимают. Когда девушки с работы приходят к ним в гости в дом, то разевают рты не только от Володиных кубков и медалей, но и от всего стиля, от импортной кухни, от посуды, от книжных шкафов: «У вас как у писателей или у артистов». Она ведь ни на что не претендует, она все о себе знает; она, Олечка, — мужской парикмахер высокого класса. Мастер. И мало это, и много. Смотря с какой стороны зайти…

Ей ведь не пятьдесят, где уже не свернуть, а всего двадцать пять. И отражение в стеклах витрин говорит — у нее не только золотые руки, но и золотые, до плеч, волосы и фирменные глаза. Быть может, ничего еще не поздно? Почему она в последние годы так недовольна своей жизнью? Чего ей еще хочется? Володю своего она любит. Даже мать ее, видя, что мается дочка, сказала: «Может, тебе любовника завести? Какого-нибудь постарше, посолиднее?» Она в тот раз к матери забежала в магазин взять сервилатику на воскресенье. В магазине был обеденный перерыв, мать вышла, передавая продукты, без халата, без белой шапочки, дама еще сдобная, авантажная. Олечка в ответ на предложение, как Мария Стюарт в кино, ожгла мамочку зеленым взглядом: «Я, мамочка, дочку без отца, как вы меня, воспитывать не собираюсь. Нравственность у ребенка формируется в семье». Мамочка только улыбнулась золотенькими зубами: «Ну, формируй, формируй. Кстати, за продукты с тебя пять тридцать. Мы за прилавком денег не печатаем. Я за пятерку, кисонька, полдня ножом в своей гастрономии махаю».

Работа, магазин, детский сад, рубашки для Володи, себе и Наташке постирушки, прачечная. А где же это, хоть одно звездное приключение в жизни? Хоть один миг, который можно вспомнить? И как мать отговаривала ее от того, чтобы она в семнадцать лет выходила замуж за Володю. Может быть, мать и была права? «Это сейчас, пока он молодой и здоровый, — он король, а что дальше? Была бы у меня, Олька, твоя красота!»

Красоты у мамочки было столько, чтобы родить ее, Олечку. А вот корысть была: очень маме хотелось вальяжно, не торопясь, со всеми подробностями рассмотреть иные страны, красивой жизни хотелось. Оттого и была она против раннего замужества за спортсменом, все на лучшего жениха надеялась. Мамочка даже репетитора подыскивала на случай основательной поездки за рубеж. «Ты хоть скажи, Ольга, страна-то тебе какая нравится? Швеция, Скандинавия или какая-нибудь Колумбия?» А Олечкиным воображением владела Италия: небо синее, песни и танцы на улицах, Марчелло Мастрояни, Везувий, звонкое обращение «синьора». Не девушка, а синьора! «Италия, мамочка», — сказала тогда Олечка. «Красивая страна, — сказала мамочка. — Робертино Лоретти. Ты у нас беленькая, значит, будешь черненьким нравиться, а детки будут смугловатые. Только макароны не ешь, порода у нас склонная к полноте». — «Хорошо, мамочка, макароны есть не буду».

В семнадцать лет была она, голубиная душа, невинна и не искушена до изумления, а ведь уже работала в интуристовской гостинице, на «фирму» насмотрелась.

А тут купилась.

Володя как вошел в музей, в зал, где Олечка несла свою вахту, так и обомлел. Ни на какие картины не смотрит — только на Олечку. Подошел поближе, курточка на нем, джинсики, сумка через плечо, мокасины на каучуке. В двух шагах остановился, тоже молоденький еще, зелененький, усатенький, покачивается на каблуках, смотрит пристально ей в зеленые глаза и как брякнет: «Мама миа! Манифик!»

А у Олечки так сердце и оборвалось: он! И по заранее разработанному плану она глазки потупила и, не поднимая (так ресницы заметнее), говорит: «Грацио, синьор. Вам нужна моя помощь…» А уж потом ожгла крепким, как самогон, славянским взглядом.

Нет, ей есть что вспомнить, гневить она, Олечка, бога не станет. И тут же опять какие-то ослепительные видения возникли у нее в голове. Видения какой-то иной, несколько киношной, но увлекательной жизни, которую она упустила, имея в арсенале собственную красоту. «Не реализовалась, — с грустью подумала Олечка, — а ведь последние дохаживаю молодые годы».