Мемуары младенца

Там, где через несколько метров от меня заканчивалась площадь, стояло припаркованное авто. А на нем, прямо на капоте, сидела французская девушка. Авто было красного цвета. На девушке было красное платье. И авто, и девушка – красивые до зубной боли. Авто, очевидно «Феррари», а девушка, несомненно, актриса. Так мне казалось. Хотя авто вполне могло оказаться тухлым «Ситроеном», а девушка обычной студенткой, теперь я этого уже никогда не узнаю.

Если бы на незнакомке была паранджа, и из прорези сверкали одни глаза, и в этом случае от меня остался бы пепел. А тут – короткое платье. И какие-то фантастические, кинематографические, отфотошопленные ноги (хотя тогда фотошоп еще не придумали, отбой). Я ни разу в своей жизни не видел столько женских ног в одном месте.

А я в те годы был не только нагл, но и близорук. Очки я носить не любил и надевал через раз (прыщавый отличник плюс очки – это минус будущее). В тот вечер на мне их тоже не было. Наглость, помноженная на близорукость, – это лютая взрывная смесь.

Я подошел поближе, чтобы разглядеть красавицу получше. «Поближе» – в моем близоруком понимании. На деле оказалось, что я встал в нескольких сантиметрах от девушки. Если бы я высунул язык (ну, мало ли), я мог бы коснуться ее носа. В итоге меня, видимо, спасло только то, что я все-таки этого не сделал.

Рядом с красоткой немедленно нарисовался какой-то амбал. Я до сих пор помню одну существенную деталь: он был одет в кожаную куртку прямо поверх голого торса. Сейчас меня это напугало бы до чертиков. А тогда я не придал этому никакого значения.

Амбал начал говорить со мной. Заметив эксцесс контакта с иностранцем, руководительница делегации подослала ко мне мальчика по фамилии Сиротский. У него был весьма высокопоставленный папа, вопреки фамилии. Собственно, через папу он и оказался в наших нестройных рядах. Непростой Сиротский уже в те годы виртуозно владел французским. Сиротский любил импортные фильмы ужасов (у его папы было, на чем это смотреть). Он с радостью взялся исполнить поручение руководительницы, так как небезосновательно предвидел техасскую резню бензопилой. Я и не заметил, как он воздвигся слева от меня, ангел смерти со знанием языка.

Тем временем амбал в кожанке говорил мне что-то убаюкивающее и мелодичное. Французский – это такой шансон, просто песня, тумбаланеже.

«Он только что послал тебя в жопу», – перевел Сиротский.

Я стоял с улыбкой до ушей, не в силах отвести взгляд от актрисы на «Феррари», готовый умереть за любовь в любую секунду.

«А сейчас он собирается тебя бить», – услужливо подсказал Сиротский.

В этот момент девушка повернулась к спутнику в кожанке и бросила ему короткую фразу на французском.

Кости моего опорно-двигательного аппарата начали складываться, как домино. Это был мегашансон, симфония, двойной тумбаланеже со льдом.

Сиротский, поначалу решив, что красавица зачитывает мне смертный приговор, мгновенно перевел.

«Не трогай его, – сказала девушка амбалу, – не видишь, что ли, он и так карлик».

В свои четырнадцать я был низкорослым подростком с очень серьезным лицом, которое меня катастрофически старило.

Красотка взяла амбала под ручку, и они затерялись в праздничной толпе.

«Прямо Горбун из Нотр-Дама, твою мать», – разочарованно резюмировал начитанный Сиротский.

49. Так я увидел Париж

«Черный лебедь» Талеба, эти единичные события с грандиозными последствиями применимы и к личной человеческой истории.

Для меня таким черным лебедем стала та поездка во Францию в 1989 году, на празднование двухсотлетия Французской революции.

Мне кажется, я до сих пор подпрыгиваю от афтершоков того землетрясения, которое случилось тогда со мной в Париже.

«После возвращения оттуда вы стали другим» – в точности про меня.

Одним из главным моих потрясений стала еда. Это был еще СССР, хоть и на излете. Я уезжал от докторской колбасы, той, которую не рискнул бы съесть ни один уважающий себя советский доктор.

Два раза я становился жертвой французской кухни.

Во-первых, йогурты. У нас тогда их не существовало в природе, если не считать йогуртом прабабушку йогуртов – ряженку. Мы жили на базе французской спортшколы, и на завтраках в столовой сервировался отдельный стол с одними йогуртами. Их там был ровно миллион. С разными вкусами, всех цветов радуги. В баночках невиданных по красоте форм.

В первый же день я слопал баночек двадцать. Или пятьдесят. Или даже сто, я не помню. Одним словом, мое знакомство с йогуртами измерялось цистернами. Весь оставшийся день я провел в сортире. (Это ведь тоже французское слово?) Остальные уехали без меня на экскурсию – так я не увидел Лувр.