Мемуары младенца

Повисла пауза, означающая, что папа набирает воздуха в легкие, чтобы изрыгнуть что-то ужасное, пауза, заставившая всех домашних также втянуть голову в плечи, включая кота, у которого их нет:

«…ПИОНЕР!!!»

Так, скажу я вам, меня в жизни еще никто не оскорблял!

40. Миниюбкина. Перезагрузка

До девятого класса я учился в обычной советской средней школе.

«Средняя» школа – довольно точное наименование для этой организации. Наша так вообще была ниже среднего. Притом что учителя там подобрались замечательные, но даже они не смогли выкорчевать те вековые пни, которые сидели перед ними за партами. Для работы с учащимися нашего микрорайона требовался не педагогический дар, а дар экзорцизма.

Этот микрорайон населяли такие граждане, словно он находился за 101-м километром. А школа выглядела так, словно это была школа при Бутырке. Кстати, и это уже не шутки, много наших выпускников действительно благополучно пересели со школьных парт на нары.

Вот в такой плавильный котел попал я – очкастый ребенок из интеллигентной семьи.

Я полностью соответствовал тому клише, которое в то время маркировалось страшным словом «ботаник». Это был социальный приговор. «Онанист» – и то звучало благороднее.

Звезды надо мной сошлись таким образом, что меня уже в начальных классах должны были забить линейками до смерти и закопать в горшке с геранью. От верной гибели меня спасло лишь то обстоятельство, что я искренне восхищался хулиганами и двоечниками, всеми этими учениками в законе, и тянулся к ним всем своим израненным беллетристикой существом. Я положил к постаменту их памятника, воздвигнутому мной на центральной площади своей души, единственное, что у меня было ценного в жизни на тот момент, – свои знания.

Я давал им списывать. Причем проактивно. Я даже настаивал и убеждал их списать у меня. Бывало, сидит такой хулиган вальяжно за десять минут до конца контрольной, а я ему подсовываю тетрадочку – на, на, спиши. А он отвечает гордо так, по-барски: да лана, пусть банан вкатят, мне-то че. Я завороженно смотрел на этого небожителя, тихо повторял, тренируясь, политкорректными до оскомины губами «мне-то че» и уговаривал хулигана не губить свою молодость. Обычно хулиган снисходил и в последний момент спасал свою жизнь с помощью моей тетрадки.

Кроме того, я все-таки занимался каким-никаким спортом, что отчасти делало меня в глазах шпаны похожим на человека. Правда, это был не бокс, самбо или хоккей, которыми занимались они, а конькобежный спорт. Наши школьные бандюганчики снисходительно говорили про меня: да, Батлук там тоже чем-то занимается, жопой кверху по кругу ездит.

Так что меня не били, поскольку из разбитой или сотрясенной головы не очень удобно выуживать трофейные знания.

Девочки у нас в школе не многим уступали мальчикам. Это был типаж атаманши из мультфильма про бременских музыкантов: говорят, мы бяки-буки, вот это вот все. Наши девочки не вышивали, не пекли, не рисовали – они дрались. Эти драки – до сих пор самые эротичные воспоминания в моей жизни.

Каков шанс, что ботаник с томиком Есенина у изголовья НЕ влюбится до смерти в оторву с револьвером под подушкой?

Это горе-радость случилось со мной в восьмом классе (по шкале десятилетки). Она была высокая, стройная и с непростительно красивыми ногами. Про ноги одноклассница знала и усугубляла мини-юбками. Та самая Миниюбкина, в которую я втрескался (влюбляются флегматики) на празднике союзных республик.

Мы встречались несколько месяцев. «Встречались» в буквальном старорусском смысле этого слова – сходились вместе в одной точке в пространстве. Мы встречались в самых романтичных местах нашего микрорайона: у трансформаторной будки, у булочной и на пустыре, где впоследствии широко раскинулся всем своим космическим хламом Черкизовский рынок. Мы ни разу не появлялись в ее дворе: Миниюбкина не хотела выносить наши чувства на суд толпы. Так она однажды сказала.

Я безостановочно читал возлюбленной стихи. «Не из школьной программы», – шептал я ей на ушко так, как будто предлагал хлебнуть портвейна из горла.

Вечерами, под луну и звезды, Миниюбкина страстно выдыхала в меня «кайф, давай еще разок» – и мы шли на еще один круг по пустырю, и я повторно фонтанировал Есениным, Пушкиным, Блоком.

Моя возлюбленная часто подолгу смотрела вдаль после Есенина, прикладывала руку к глазам после Пушкина, тяжело вздыхала после Блока. Она была глубокая, тонко чувствующая, ранимая натура, далекая от быта и пошлости жизни. По моему мнению.

Наши отношения были невиннее утренника в детском саду. В то время, как товарищ Брежнев и товарищ Хонеккер целовались друг с другом с языком по телевизору, мы с Миниюбкиной на прощание пожимали друг другу руки.