Мемуары

Двадцать четвертого марта 1932 года состоялась премьера во Дворце УФА. Она стала небывалым успехом, триумфом, о котором я и мечтать не могла. Берлинские критики рассыпались в похвалах. «Голубой свет» чествовали как лучший фильм последних лет. Говорили, что он заслуживает высшей премии. «Фильм курир» писала: «Публика словно погрузилась в сказку; до того как в зале снова зажегся свет, она жила в другом мире. Мужественная, одержимая, доверчивая женщина заставила рухнуть небеса поблекшей кинематографии».

Какое впечатление произвел этот неожиданный, неслыханный успех? Мне было не до размышлений, я была попросту растеряна. Каждый день я получала полную восторгов почту, в том числе поздравительные телеграммы даже от Чарли Чаплина и Дугласа Фербенкса, успевших посмотреть фильм в Голливуде.

Предстояли премьеры в Париже и Лондоне и фестиваль в Венеции, который должен был состояться в этом году впервые. Несколько месяцев спустя «Голубой свет» получит второе место и будет удостоен серебряной медали. Чем объяснить такой успех? Над романтической легендой без всяких сенсаций прежде посмеивались кинопродюсеры и критики.

В «Голубом свете» я, словно предчувствуя, рассказала свою позднейшую судьбу: Юнта, странная девушка, живущая в горах в мире грез, преследуемая и отверженная, погибает, потому что рушатся ее идеалы — в фильме их символизируют сверкающие кристаллы горного хрусталя. До начала лета 1932 года я тоже жила в мире грез, игнорируя суровую действительность и не воспринимая таких событий, как Первая мировая война с ее драматическими последствиями.

«О, Господи, — говорили позднее мои друзья, — но ты же должна помнить тот день, когда закончилась война, как в Берлине все шло кувырком и улицы были переполнены людьми и красными флагами».

А истина такова: мне исполнилось шестнадцать лет, я ходила мимо церкви кайзера Вильгельма в школу и мало что видела и слышала из того, что было связано с последним днем войны. Я даже не знала, почему на улицах стреляют. Лишь после премьеры «Голубого света», когда мне с фильмом довелось объездить всю Германию, я впервые услышала имя Адольфа Гитлера. Когда спрашивали, чего я жду от этого человека, то могла лишь смущенно ответить: «Даже не думала об этом». Этот вопрос мне задавали все чаще. Я начала интересоваться Гитлером. Куда бы я ни пришла и ни приехала, повсюду велись жаркие дискуссии. Одни видели в нем спасителя Германии, другие — осыпали насмешками. Я же не могла составить никакого мнения. В политическом отношении я была столь несведущей, что даже не понимала, что означают понятия «правый» или «левый».

Правда, я знала, что у нас больше шести миллионов безработных, и родители мои считали, что нужда и отчаяние становятся все более угрожающими, а надежды на улучшение постоянно уменьшаются. Отец уволил две трети рабочих, и ему с большим трудом удавалось держать на плаву прежде весьма процветавшую фирму. Дом на Цойтенском озере был продан, и родители жили теперь в небольшой квартирке неподалеку от Шёнебергской ратуши. Под бременем массовой нужды развалилась система социального обеспечения. Среди беднейших слоев населения уже свирепствовал голод. Куда бы я ни пришла, везде говорили об Адольфе Гитлере, многие ожидали, что он покончит с бедностью. Его фотоснимки и газетные литографии мне не нравились.

Но для себя я охотно сфотографировала бы его.

СУДЬБОНОСНАЯ ВСТРЕЧА

Когда я возвратилась в Берлин после турне со своим фильмом, повсюду были расклеены плакаты, объявляющие, что в берлинском Дворце спорта выступит с речью Адольф Гитлер. Спонтанно приняла решение сходить туда — думаю, был конец февраля 1932 года; я никогда раньше не посещала политические собрания.

Дворец спорта переполнен. Трудно найти свободное место. Наконец я села, втиснувшись между двумя возбужденными, громогласными мужчинами, и вскоре раскаялась в этом. Но выйти из зала было практически невозможно: толпа перекрыла все проходы.

Наконец, с большим опозданием появился Гитлер; до этого духовой оркестр играл марш за маршем. Люди вскочили со своих мест и, словно лишившись рассудка, начали скандировать: «Хайль, хайль, хайль!» — в течение нескольких минут. Я сидела слишком далеко, чтобы рассмотреть лицо Гитлера. Когда возгласы стихли, Гитлер начал говорить: «Соотечественники, соотечественницы…» Странным образом в тот же момент мне явилось видение, которое я никогда не могла забыть. Мне показалось, что поверхность Земли — в виде полушария — вдруг посередине раскалывается, и оттуда выбрасывается вверх гигантская струя воды, такая огромная, что касается небес.

Хотя многого я не понимала, речь Гитлера оказала на меня колдовское воздействие. Слушателей словно оглушила барабанная дробь, и все почувствовали, что находятся во власти этого человека.