Меморандум

Мы расстелили на упругой траве старое байковое одеяло, выложили из сумки коробку с бутербродами, термос с чаем, Ксюшину старинную фарфоровую куклу с её охранником, велюровым щенком. Дочка навестила ручей, окунув ладошки в текучий водный поток, попросила крапиву не жалить и легонько погладила листочек пальцем, обежала по кругу полянку, остановилась передо мной и хитренько улыбнулась:

— Па-ап, а ты обещал, — она сузила глазки, став похожей на китаянку, — мы шли сюда, а ты обещал рассказать про птичку и про небо. Забыл?

— Ну что ты, Ксюш, разве такое забудешь, — протянул я, плавно укладываясь на спину, принимая классическую позу романтика.

— Расскажи?

Дочка прилегла рядом, устроив легкую пушистую головку на моё плечо, попрыгала на спине, покачалась из стороны в сторону и успокоилась. Мы затихли. И Ксюша и я всегда прекращали движения, разговоры и даже дыханье, когда смотрели в небо. Там, в высокой синеве, клубились белые, голубые, жемчужные облака, над трассерами быстрокрылых стрижей парил печальный коршун. Первому пришлось нарушить блаженную тишину отцу, ведь я обещал девочке небесную историю.

— Не поверишь, дитя, но когда-то и я был таким же маленьким как ты. Сейчас мне кажется, словно это было, ну если не вчера, то где-то в начале прошлой недели.

— Выдумываешь?..

— Не-а, это сейчас тебе представляется, что впереди много, много лет. А когда эти лета и зимы пройдут, ты однажды оглянешься и увидишь: жизнь пролетела со скоростью вон того стрижа, — показал я рукой в небо. — Вжжиик — и нету!

— А я так не хочу!

— И правильно, не хоти, только не щекотай мою беззащитную руку своей вероломной прической-разлетайкой. Лежи спокойно и не мешай отцу родному улетать в воспоминания счастливого детства.

— Не буду, ворчушка…

— Слушай дальше, дочь. Слушай и трепещи. Итак, представь себе: я такой же как ты, маленький и непослушный ребёнок, только мужского пола. Недалеко от нашего дома был парк, а там стояло огромное колесо обозрения. Однажды в праздник отец посадил меня с собой в кабинку этого циклопического колеса, и медленно-медленно мы поднялись в самое синее небо.

— Тебе не было страшно?

— Было, конечно, только потом, когда мы вернулись на землю. А там, на самой высоте я забыл обо всём на свете и просто замер от восхищения. Ты только представь, Ксюша: внизу копошатся крошечные человечки, под нами покачиваются высокие тополя, летают качели, лежат квадратные павильоны, ползут дорожки со скамейками. Дальше — кудрявые кроны деревьев, крыши и башни домов. Это с одной стороны… А с другой: серебристая вода могучей широкой реки с кораблями, баржами, лодками. За рекой до самого горизонта — сёла с игрушечными домиками в зеленой пене садов, рыжие поля, синие перелески. Над горизонтом — голубоватая дымка, оттуда поднимается вверх небесная синева и простирается до самой высокой-превысокой высоты. И вдруг я увидел птиц. Они летали под нашей кабинкой, вровень с нами, выше нас, а над нашими головами — вот как сейчас — висел почти неподвижно в синей вышине коршун. Знаешь, он взлетел в небо, там расправил крылья, поймал восходящий поток воздуха и поплыл словно корабль по реке, оставаясь при этом на одном месте.

— А я знаю, он там летает, чтобы с высоты найти мышку и броситься вниз, и съесть!

— Ну да, конечно, — вздохнул я, должно быть жалея мышку. — Только сейчас не об этом речь.

— А о чем?.. эта самая… речь?

— В тот миг, когда я поднялся в кабинке колеса обозрения высоко в небо и увидел птиц…

— …И ты тоже захотел как они?

— Да! Я так сильно захотел летать! Чтобы взмахнуть крыльями, подняться в небо и оттуда смотреть на землю, парить на крыльях в потоках воздуха, лететь за горы и поля, за моря и океаны… Слетать в Африку к белым носорогам, в Южную Америку к команданте Фиделю, в Австралию к кенгуру, в Океанию к дикарям, что съели Кука; в Китай, чтобы пролететь над Великой китайской стеной, на Камчатку, чтобы пройти сквозь дым вулкана…

— А зачем?.. Тебе что, со мной на нашей тайной полянке плохо?

— Хорошо! Еще как хорошо! Особенно с дочкой… Но я сейчас не об этом, Ксюша. Ты пойми, мне тогда было необходимо хоть иногда летать! Как птицы — свободно и очень высоко. Я рассказывал об этом отцу, друзьям, школьным товарищам, друзьям во дворе — но никто меня не понимал, все только насмехались. И только одна девочка — один единственный человечек на всей земле — меня понимала. Знаешь, она была чем-то немного похожа на тебя: такая же светленькая, тоненькая…

— А как её звали?