Мемнох-дьявол

Люди недалекие, возможно, назвали бы ее фаталисткой. Но это неверно. Она обладала способностью видеть далеко вперед – способностью, которая позволяла ей никогда не впадать в панику. Кое-кому только перед самой кончиной – когда игра окончена и родственники уже успели сказать последнее «прости» – удается постичь идею неизбежности собственной смерти. А Дора всегда и все воспринимала именно с такой трагической, роковой и в то же время совершенно правильной точки зрения.

Я старательно смотрел в пол. Нет, я не должен позволить себе влюбиться в Дору.

Желтоватые – цвета янтаря – сосновые доски были тщательно отшлифованы, покрыты лаком и натерты. Очень красиво. Со временем весь дом, должно быть, будет выглядеть именно так. Красавица и Чудовище... А уж что касается чудовищ – я имею в виду настоящих, – то я действительно потрясающий экземпляр.

Мне было очень стыдно за то, что в минуты горя и страданий я способен думать о том, как хорошо было бы танцевать с Дорой здесь, в просторных залах и коридорах. Мысли о Роджере и пришедшие следом за ними воспоминания о преследователе, о твари, которая меня ждет, быстро вернули меня к действительности.

Я бросил взгляд на рабочий стол Доры. Два телефона, компьютер, стопки книг, на самом уголке – маленький телевизор с экраном не более четырех-пяти дюймов, предназначенный исключительно для работы, то есть для связи с остальным миром с помощью присоединенного к задней панели толстого черного кабеля.

В комнате, совершенно не похожей на монашескую келью, было и множество других современных электронных приборов и приспособлений. А надписи на белых рамах и косяках сообщали нечто вроде: «Мистика противостоит теологии»...

Да, мистика противостоит теологии – об этом говорил Роджер, пытаясь объяснить, что Доре никак не удавалось гармонично совместить в себе эти два начала, а она обладала и тем и другим, хотя неустанно называла себя исключительно теологом. Свою же коллекцию церковных сокровищ Роджер считал исключительно мистической, связанной с церковными таинствами. Впрочем, таковой она и была в действительности.

Мне вдруг вспомнился еще один эпизод из далекого детства в Оверни. Увидев в церкви распятие, я был потрясен видом нарисованной краской крови, струившейся из-под ногтей. Наверное, тогда я был еще совсем маленьким. Позже, лет примерно в пятнадцать, в темных углах той самой церкви я совокуплялся с деревенскими девушками – непростительный грех, и в те времена это было своего рода геройством; к тому же сын землевладельца и хозяина замка в нашей деревне рассматривался как нечто вроде желанного быка-производителя. А мои братья в нарушение всех традиций вели себя на удивление целомудренно. Странно, что от их жалкой добродетели не страдал урожай на полях. Впрочем, я с легкостью отдувался за всех. Мысль об этом вызвала у меня улыбку. Но все это, повторяю, было позже, а распятие я увидел лет в шесть-семь. «Какая ужасная смерть!» – необдуманно воскликнул я. Услышав столь кощунственное, хотя и совершенно искреннее высказывание, мать рассмеялась и долго не могла успокоиться, а отец был вне себя от гнева и стыда за своего отпрыска.

Негромкий шум машин, проносившихся по Наполеон-авеню, действовал успокаивающе.

Во всяком случае на меня.

Дора тяжело вздохнула. И вдруг я почувствовал ее ладонь на своей руке – прикосновение было мягким и мгновенным, но я отчетливо ощутил, как ее пальцы прижались к рукаву, словно пытаясь определить, что за плоть скрывается под толстой шерстяной тканью.

А потом те же пальцы скользнули по моему лицу.

Не знаю почему, но этот жест очень характерен для смертных. Как будто стараясь понять, что мы собой представляем, они сгибают пальцы и костяшками проводят по нашим лицам. Возможно, такой жест кажется им более безопасным – создает иллюзию, что они касаются кого-то, если можно так выразиться, опосредованно, в то время как прикосновение подушечками пальцев слишком интимно.

Я не шелохнулся, позволяя ей сделать это, как будто она слепая, желающая оказать мне знаки внимания. Рука ее медленно двинулась к моим волосам. В комнате достаточно света, чтобы она могла увидеть, как они густы и красивы. А в том, что они именно таковы, я не сомневался, по-прежнему оставаясь все тем же бесстыдным, тщеславным, самодовольным существом, лишь временно и случайно утратившим уверенность в себе.

Дора опять перекрестилась. Но сделала она это не оттого, что боялась меня, а, как я полагал, просто желая еще раз убедиться в чем-то, подтвердить правильность своих выводов. Она безмолвно прочла молитву.

– Я тоже могу это сделать, – сказал я. И начал: – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа...

Когда я закончил, прочитав всю молитву от первого до последнего слова по-латыни, Дора изумленно посмотрела на меня, и вдруг с губ ее сорвался короткий тихий смешок.