Мемнох-дьявол

Кровоточащие человеческие глаза, взятые у мертвого или живого и вставленные в ее глазницы, чтобы питаться вампирской кровью как можно дольше. Но какими же утомленными казались они на ее красивом лице. Что тогда сказала Джесс? «Она сделана из алебастра». А алебастр – камень, пропускающий свет.

– Я не стану брать человеческий глаз, – произнес я шепотом.

Она ничего не сказала. Она здесь не для того, чтобы судить или советовать. Зачем же она пришла? Что ей надо? Ты тоже хочешь послушать рассказ?

– Твой милый английский приятель говорит, что все случилось так, как ты описал. Он говорит, что песни, которые поют на телевидении, правдивы; что ты – Ангел Ночи, и ты принес ей Плат, и что он был там и слышал твой рассказ.

– Я не ангел! И я совсем не собирался отдавать ей Плат! Я взял его как доказательство. Взял, потому что...

Мой голос осекся.

– Почему? – спросила она.

– Потому что мне его дал Христос! – прошептал я. – Он сказал: «Возьми его», – и я взял.

Я рыдал. А она ждала. Терпеливо, торжественно. Луи ждал. Дэвид ждал.

Наконец я успокоился и сказал:

– Запиши каждое слово, Дэвид, если станешь писать. Каждое двусмысленное слово – слышишь? Я не стану писать сам. Не стану. Ну, может быть... если посчитаю, что ты передаешь недостаточно точно, тогда напишу. Чего ты хочешь? Зачем ты пришла? Нет, не буду писать. Зачем ты здесь, Маарет, зачем предстала передо мной? Зачем ты пришла в новый замок Чудовища, для чего? Ответь мне.

Она ничего не ответила. Ее длинные светло-рыжие волосы доходили до талии. Она была одета в простую одежду, на которую в большинстве мест просто не обратили бы внимания: длинный свободный жакет, подпоясанный на тонкой талии, и юбка, закрывающая верх маленьких ботинок. От ее головы с человеческими глазами исходил сильный аромат крови. И сами горящие на лице глаза смотрели на меня нестерпимо страшно.

– Я не возьму человеческий глаз! – сказал я. Но я уже говорил это раньше. Наверное, с моей стороны это выглядело высокомерным и непочтительным. Ведь она была такой могущественной. – Я не возьму человеческую жизнь,– сказал я. Вот что в действительности я имел в виду. – Я никогда, никогда, пока живу, терплю, голодаю и страдаю, не возьму человеческую жизнь и не подниму руку на живое существо, будь оно человеком или одним из нас – не важно, – не буду... я... до последнего дыхания... не стану...

– Я намерена задержать тебя здесь, – молвила она. – В качестве пленника. На время. Пока ты не успокоишься.

– Ты сошла с ума. Ты нигде меня не задержишь.

– У меня приготовлены для тебя цепи. Дэвид, Луи, вы мне поможете.

– Что такое? Вы оба, как вы смеете? Цепи? Какие цепи? Кто я такой – Азазел, брошенный в яму? Мемнох над этим хорошо посмеется, если только он навсегда не отвернулся от меня!

Но ни один из них не пошевелился. Они стояли неподвижно. Внешне хрупкая, белая фигура Маарет скрывала в себе мощную силу. Луи и Дэвид страдали. О, я чуял запах страдания.

– У меня есть для тебя вот это, – вымолвила она, протягивая руку. – Когда ты это прочтешь, то начнешь вопить и рыдать, и мы продержим тебя здесь в безопасности и покое до тех пор, пока ты не успокоишься. Здесь. Под моей защитой. В этом месте. Ты станешь моим пленником.

– Что? Что это такое? – вопрошал я.

Это был мятый пергаментный сверток.

– Что это, черт возьми, такое? – повторял я. – Кто дал тебе это? – Мне не хотелось прикасаться к свертку.

Она ухватилась за мою левую руку с неодолимой силой, заставив меня выронить мешки с книгами, и вложила в мою ладонь пергаментный сверток.

– Это мне передали для тебя, – сказала она.

– Кто? – спросил я.

– Персона, чье письмо ты найдешь внутри. Разверни его.

– Какого черта! – выругался я. Пальцами правой руки я разорвал измятый тонкий пергамент.

Мой глаз! Он сверкал на фоне написанных на вложенном внутрь листе строчек. В этом маленьком свертке находился мой глаз. Мой голубой глаз, живой и невредимый.

Задыхаясь, я схватил его, поднес к лицу и вставил в болящую глазницу, чувствуя, как нервы тянутся назад, к мозгу. Мир засиял целостной картиной зрения.

Она стояла, неотрывно глядя на меня.

– Я стану вопить? – воскликнул я. – Вопить – почему? Что, по-твоему, я вижу? Я вижу лишь то, что видел раньше! – кричал я. Я посмотрел справа налево. Ужасная заплатка из тьмы пропала, мир предстал завершенным: витражи, застывшее трио, наблюдающее за мной... – О, спасибо, Господи! – прошептал я. Но что это значило? Было ли это благодарственной молитвой или просто восклицанием?

– Прочти, – сказала она, – то, что написано.

Архаичный стиль. Что это? Иллюзия? Слова, написанные на языке, вовсе не являющемся языком, и все же ясно читаемые – я смог узнать их торопливый очерк, начертанный и кровью, и чернилами, и сажей:

«Моему принцу!

Благодарю тебя за прекрасно

выполненную работу.

с любовью,

Мемнох-дьявол».

Я взревел.

– Ложь, ложь, ложь! – Я услыхал звон цепей. – Какой металл, по-твоему, может связать меня, повергнуть в уныние? Черт тебя возьми! Ложь! Ты его не видела. Он тебе этого не передавал!