Механизм пространства

И Пан Бог ответил, ибо велики любовь Его и милость — даже к падшим, к таким, как убитый на грязном перекрестке уланский поручник Волмонтович.

— Не Мне судить тебя, раб Мой Казимир!..

Почудилось или нет, но различил Волмонтович в Господних словах печаль. Словно Всевышний жалел о нем, недостойном. Жалел — и не в силах был помочь.

— Отнимаю от тебя десницу Свою. Иди своим путем!

Волмонтович замер, осознавая услышанное, и вдруг понял, что нет больше дождя, и Неба нет, и Смерти нет, и страх исчез. Что же осталось? Его, зацного шляхтича Казимира Волмонтовича, офицера 8‑го полка Доминика Радзивилла, тоже не было. Остались двое: боль, радостно вынырнувшая из темноты, и голод.

Веки убитого дрогнули, но открыл глаза не он — пан Глад.

2

Холодно. Плохо. Еды нет. Больно.

Плохая еда.

Хорошая еда. Вкусно. Очень.

Пан Глад познавал мир. Радовался. Печалился. Порой изумлялся. Мир был велик, но в нем оказалось на удивление мало еды. Еда пряталась. Еда сопротивлялась. Вопила. Дралась. Визжала. Не хотела, чтобы съели.

Когда пан Глад бывал сыт, он размышлял о мире. Мир ему не нравился. Слишком холодно. Слишком голодно. Слишком больно. Слишком светло. Когда был голоден — не размышлял, действовал. Крался, подстерегал, прятался в канаве, кидался, душил, рвал зубами, полосовал ногтями.

Откусывал первый кусок. Насыщался.

Спал.

Снилась кто‑то — раз за разом. Пани Глад. Она кричала, распластанная под ним. Царапала ногтями спину и плечи. Царапины горели от ее пота; позже — от ее слюны. Наверное, так они ели друг друга. Потом в животе вспыхивал огонь, и сон сгорал без остатка.

Живот бурчал, жалуясь.

Он быстро понял — хорошую еду найти трудно. Хорошая еда не молчит. Не мычит. Не рычит и хвостом не машет. Хорошая еда произносит слова. Плачет. Машет острым железом. Опасно! Но лишь такая еда насыщает по‑настоящему.

От правильной еды мир раздвигался во все стороны, открывая залитый ярким солнцем простор. Это было не то солнце, которое загоняло пана Глада в гущу леса, вынуждало с головой нырять в гнилую воду прудов. В свете настоящего солнца мир преображался. В нем не требовалось глотать сырое мясо, душить, давить, ломать кости. Там и без усилий делалось хорошо, спокойно, сытно. Кроме пана Глада, в новом мире находился еще кто‑то, может, даже не один, но рассмотреть или расслышать их пан Глад не успевал.

Сытость кончалась, возвращались боль и беспокойство.

Еда училась на ошибках. Еда собиралась вместе и шла искать пана Глада. Чтобы съесть? — да, наверное. А зачем еще? Еда окружала кольцом, направляла злых и лающих, ставила капканы. Еда ненавидела. Боялась. Пан Глад не огорчался.

Такова жизнь — ешь или сожрут тебя.

Когда даже ночью делалось неуютно, пан Глад покидал мир, ставший негостеприимным. Но — недалеко и ненадолго. Что‑то держало его в лесу, у перекрестка дорог. Побродив по окрестностям, он возвращался в привычные места. Вскоре он понял, что поступает верно. Еда успокаивалась, теряла осторожность. Можно было снова красться, подбираться, влезать через приоткрытые окна, поджидать у калитки.

Пан Глад был сильнее и хитрее еды.

Однажды, проглотив очередной, скользкий от крови кусок, он вдруг произнес слово:

— Сыт!

Слово отозвалось гулким эхом, донеслось до самых границ мира; вернулось назад, ударило ножом в сердце.

— Пся крев! Кем же я стал?!

Пан Глад испугался. Оказывается, он знает слова. Он их произносит. У него есть сердце. Он похож на еду. Только грязнее, страшнее, гаже…

— Я умер… Нет, я живой! Тогда почему…

Он цеплял слово за слово, пугаясь и дрожа.

— Почему?!

Мир был добр к пану Гладу. Краткий миг ужаса кончился. Вновь захотелось есть — и он все забыл. Прятаться, душить, рвать зубами…

— Холера ясна!

Ночью, когда злое солнце уходило отдыхать, он видел смутные тени среди деревьев. Это была еда, вышедшая на охоту. От нее следовало забиться в чащу, слиться с землей, прошлогодней травой, прелыми листьями.

— Осторожней, панове! То не человек — монстр.

— И сталь гадину не берет. Осину бы! Ей-богу, завтра кол вытешу…

Он трясся, слыша это. Когда охотники убрались, пан Глад долго приходил в себя. Не только от страха, от недоумения тоже. Он понимал слова! Значит, он и охотники — родня? Они… он…

Че-ло-век.

Сердце болело. В ушах стоял звон. Он — человек. Нет, он не человек. Так сказали. Он — монстр. Почему? Вернулся голод, но мысли не исчезли. Напротив, отяжелели, налились грузной плотью. Еда — это человеки. Люди. И охотники — люди. А он? Кто он такой? Откуда пришел, где был прежде?

Пан Глад понял, что гибнет.

Встал. Пересилил себя. Пошел.

Еду он встретил у опушки. Еда ждала. С оружием — древней саблей-ордынкой. Еда думала, что успеет выхватить саблю из-за кушака. Напрасно. Пан Глад подполз. Выждал.

Прыгнул.

— Ах ты! Упырь! На помощь! Упырь проклятый!..

— Упырь?! — дернул непослушными губами пан Глад. — Значит, вот кто я? То дзенькую бардзо мостовому пану…

На миг он ослабил хватку.

— То пан мае рацию. Я упырь.

Улыбнулся, взглянул в чужие, залитые ужасом глаза.

— Упыри пьют кровь. Эх, если бы пан еще знал мое имя!..