Механизм пространства

В этот момент гвоздь вывернулся из пальцев князя. Не глядя, Волмонтович поймал «беглеца»; гвоздь снова удрал, скользнул вниз, коснулся браслета из драгоценного алюминиума… Лицо князя исказилось от боли. Послышалось громкое шипение, словно гвоздь и впрямь обернулся змеей. Он таял, истекая вонючим паром, как если бы окунулся в крепкую кислоту. Торопясь слиться с коконом, объявшим «Клоринду», пар свивался в зыбкие фигуры – унесся прочь, грозя карами небесными, святой Антоний, растворился без остатка крошечный мегалозаур; умчался легион бесенят, сгинула почтенная синьора с кухонным ножом…

– Пся крев! Что это было?!

Никто не ответил князю.

В прорехи расползающегося «кокона» ворвалось солнце.

Сцена восьмая Холера в могиле

1

Летняя Ницца кишела приезжими. На Лазурном Берегу отдыхала вся Европа, кроме высокомерной Англии. Британские лорды посещали Ниццу зимой – после лондонских туманов лето на Средиземном море казалось им жарче пекла.

Поговаривали о «русском нашествии» – со дня на день. В Санкт-Петербурге интересовались модным курортом, присматриваясь к землям в районе бухты Вильфранш. Русские все делали с размахом – собираясь приехать на отдых, они сперва выкупали земли, затем строили дворцы и церкви, и лишь потом отправлялись в путь, огорчаясь, если местные власти не сразу решались переименовать в их честь улицы и бульвары.

Дом, снятый Сальваторе даль Негро, располагался в трех кварталах от собора Сен-Репарат. Маленький, довольно бедный, он поражал чистотой. Повсюду стояли цветы – в горшках, вазонах, кадках; внутренний дворик подметали, должно быть, трижды в день. Гостей встретил дряхлый слуга. Тряся головой, он сообщил, что синьор даль Негро «весь заждался».

– Мы и так спешили, – развел руками Эрстед.

– А мы-то ждем, – прошамкал в ответ слуга. – На почту бегаем…

Наверное, был глуховат.

Хозяин сидел на террасе, в кресле. Рядом примостился низкий столик на львиных лапах, гордо неся блюдо с фруктами, бутыль с вином и стайку бокалов. Даль Негро оказался стариком – не дряхлым, скорее уставшим от жизни. Шапка белых как снег кучерявых волос резко контрастировала с кустами бровей, которые по сей день остались аспидно-черными.

В руке он держал гроздь винограда.

– Якоби не приедет, – поздоровавшись, даль Негро без предисловий перешел к главной теме. Чувствовалось, что в молодости близкие натерпелись от его характера. – Он прислал письмо, синьор Эрстед. Для вас. Возьмите, прошу вас…

Не говоря ни слова, Эрстед распечатал конверт. С минуту он смотрел на письмо. На лбу вздулась синяя жила, словно датчанин принял на плечи тяжелый груз – и искал опору, чтобы устоять. Наконец, глубоко вздохнув, он начал читать вслух:

«Прошу меня простить, герр Эрстед!

Раньше я никогда не нарушал своих обещаний. Но сейчас вынужден отказаться от поездки в Ниццу, ибо не имею права бросить на произвол судьбы свежую могилу отца и разоренную семью. Сплетники решат, что я пренебрег трауром, уехав на морской курорт, и мое доброе имя будет запятнано. Помнится, вы предупреждали меня о возможных неприятностях. Мне очень стыдно, что я отнесся к вашему предупреждению без должного внимания. За это Всевышний и покарал меня, как библейского Иова, не побрезговав ни овцами, ни родственниками.

Впрочем, по порядку…»

2

Братья Якоби, Мориц и Карл, родились в сказке.

В отличие от братьев Эрстедов, сыновей бедного аптекаря, их отец, Симон Якоби, был личным банкиром короля Пруссии, Фридриха Вильгельма III. «Мой еврейский Крез», – ласково звал банкира его величество. Высокопоставленные чины, особенно – из провинции, не гнушались гостеприимством «денежного мешка». Случалось, когда финансист вечером пятницы шел в синагогу, его сопровождали – правда, только до дверей – такие спутники, что потсдамцы ахали и шушукались в переулках.

В доме Якоби говорили исключительно по-английски и французски, пренебрегая даже родным немецким. Детей с пяти лет обучали латыни, ивриту и греческому. Попечительский совет плясал от счастья, когда Крез соизволил отдать сыновей в Потсдамскую гимназию. Мориц получал одну похвальную грамоту за другой; Карлу отменили стандартный курс математики, разрешив выбирать программу самостоятельно. В аттестатах, выданных по окончании гимназии, значилось: «От Бога дарован им дух».

Ректор характеризовал младшего как «универсальный ум» и утверждал, что старший прославит Отечество.