«Мэйфлауэр-2»

Экипаж осознавал цель полета Корабля примерно в течение первых ста лет, пока не сменилось два поколения, а воспоминания о Порт-Сол не канули в прошлое.

На Земле исторические эпохи исчислялись сотнями лет; за тысячелетия возникали и рушились империи. Память подсказывала Руселю, что для сохранения единства сознания в течение такого длительного времени необходимо задействовать глубинный уровень человеческой психики: например, выдвинуть идею вечного Рима или поклонения Христу. Если в первые сто лет полета люди действовали осознанно, то затем смысл их действий был утерян. Русель сам наблюдал это: смертные начали воспринимать идею Корабля и его миссию через виртуальный образ самого Руселя. Даже восстание Хилина служило выражением этого культа. Можно называть это мистицизмом; как бы то ни было, такая модель работала в течение тысячелетий.

Андрес и Фараоны могли предвидеть и запланировать полет длиной в тысячу лет, размышлял Русель. Но дальше этого даже их воображение не шло; Русель заплыл в незнакомые воды. Десятки тысяч лет — подобного промежутка времени было достаточно не только для возвышения и падения империй, но для жизни целого биологического вида.

Идеология, заставлявшая смертных чистить переборки, за такое время потеряла первоначальный смысл и уже не затрагивала сознания смертных; их действиями теперь управляли гораздо более древние биологические импульсы, например инстинкт размножения: они чистили стены, чтобы приобрести партнера. Это не имело ничего общего с миссией Корабля; смертные больше не понимали подобных абстракций. А тем временем естественный отбор делал свое дело среди смертных и среди Автарков. И разумеется, по мере того, как разум сменялся инстинктами, роль Руселя становилась все более важной — лишь он один теперь являлся носителем первоначальной идеи, единственным мыслящим существом на Корабле.

Иногда он ощущал тошноту, даже чувство вины за несчастную судьбу, которая постигла бесчисленные поколения экипажа: все это во имя давно мертвого Фараона Андрес и ее эгоистичной несбыточной мечты. Но отдельные смертные быстро исчезали, словно пылинки во тьме, и с ними их мелкие радости и страдания. В этой быстротечности было что-то утешительное.

* * *

Как бы то ни было, пути назад не существовало — ни для них, ни для него.

Андрес все еще рассматривала Автарков. Хрупкие осторожные животные чем-то отдаленно напоминают его самого, с неохотой признал Русель. Странно подумать, смертные оказались в плену у бессмертных: с одной стороны, его собственный истощенный разум, управлявший Кораблем сверху, с другой стороны, бывшие Автарки, ведущие на них охоту.

— Тебе известно, что бессмертие, победа над смертью — древнейшая мечта человечества, — сказала Андрес. — Но бессмертие не превращает тебя в божество. Вот ты бессмертен, Русель, но если бы не твоя опора, Корабль, ты оказался бы совершенно беспомощен. А эти… животные… обладают бессмертием, но больше у них ничего нет.

— Это чудовищно.

— Конечно! А разве сама жизнь не чудовищна? Но генам все равно. И эти скачущие, словно обезьяны, Автарки иллюстрируют высшую логику бессмертия: чтобы выжить, неумирающему в конце концов придется пожирать своих детей.

Но все мы на этом Корабле — дети одной чудовищной матери, подумал Русель, это ее высокомерие и чрезмерная самонадеянность создали Корабль и поставили перед ним эту миссию.

— Это исповедь, Фараон?

Андрес не ответила. Она и не могла ответить. В конце концов, это ведь была не Андрес, а ее виртуальный образ, созданный системами Корабля на пределе его технических возможностей, чтобы поддержать угасающий разум Руселя. И любой ее недостаток — лишь отражение его собственных.

Собрав всю силу воли, Русель отпустил ее.

Один из взрослых, самец, сел, почесал грудь и прыгнул прямо в кормушку. При его приближении дети бросились врассыпную. Самец раскидал свежеприготовленную пищу и выудил из кучи нечто маленькое, белое. Русель догадался, что это череп, детский череп. Животное разбило его на кусочки, отшвырнуло обломки прочь и направилось куда-то — бесцельное, бессмертное, бессмысленное.

Русель, покинув амфитеатр, заделал прогрызенную перегородку. Затем он соорудил параллельно ей новую переборку и проделал в корпусе между двумя стенками дыру, создав стену из вакуума. Больше он никогда не вспоминал о том, что находилось по ту сторону баррикады.

* * *

Через двадцать пять тысяч лет после того, как его мир рухнул, Русель узнал, что ему суждено спастись.

— Русель. Русель…

Он хотел, чтобы голоса умолкли. Ему больше не нужны были голоса — ни Дилюка, ни даже Андрес. У него не было ни тела, ни живота, ни сердца; ему вообще никто не был нужен. Его воспоминания рассеялись во тьме, подобно тусклым светлым кляксам далеких галактик, окружавших Корабль. И, подобно Кораблю, он неуклонно продвигался вперед, безо всякой цели, безо всякого смысла.

Меньше всего он желал слышать голоса. Но они не затихали. С крайней неохотой он заставил свой ослабевший мозг сконцентрироваться.