На Теннесси-авеню он двинулся вдоль берега по тротуару. Небо все еще было черным, когда Харбин добрался до набережной, но далеко за пляжем и рваной линией белого прибоя он увидел, что над океаном поднимается слабый рассвет. Набережная, все еще мокрая, выглядела так, словно толпы полотеров работали над ней несколько недель. Каждый четвертый фонарь вдоль набережной тускло горел, и это было единственное освещение, не считая легкого намека на рассвет. Несмотря на все это, было жарко, неестественно жарко. Жара наваливалась с лугов и болот Нью-Джерси, расположенных к северу от морского берега. Фасады отелей вдоль набережной были тихи и недвижны. Они застыли в ожидании толпы, которая прибудет сюда летом.
Он думал о том, что случилось на шоссе. Это должно было случиться раньше или позже. Нечто в том же роде уже произошло давным-давно в Детройте, в ту ночь, когда Джеральд Глэдден намочил полы красной кровью, текущей из его головы. В ту ночь Харбин бежал от полиции, он пробирался к маленькой девочке, которая была дочерью Джеральда Глэддена. И сегодня ночью — тоже копы и тоже кровь. И он стремится к дочери Джеральда Глэддена, чтобы схватить ее на руки и унести раньше, чем с нею сможет приключиться что-нибудь плохое.
Все эти годы, самыми разными путями, надо было обязательно возвращаться к Глэдден, оставаться с Глэдден, уходить с Глэдден. Это было больше, чем привычка. Это было нечто вроде религии.
Но потом все рухнуло. Распалась связь между ним и Глэдден. Это произошло, когда он сидел в ресторане и наткнулся на опьяняющий взгляд женских глаз.
Но теперь он стремился восстановить те неосязаемые узы, что связывали его с Глэдден. Для этого он вновь прокручивал в памяти череду событий с того самого вечера, когда Джеральд Глэдден нашел его на дороге, больного и голодного.
Тогда в голове у Харбина не было ничего, кроме жадного желания поесть и жалкого смущения ребенка, умоляющего о помощи мир, который не хочет его слушать. Только Джеральд выслушал его. Только Джеральд подобрал его и накормил.
Это была краденая еда, потому что Джеральд заплатил за нее деньгами, вырученными за продажу краденого товара. Это была незаконная пища, но это была пища, и если бы он не наелся, то мог бы умереть.
Позже, после того как они вместе провернули свое первое дело, Джеральд объяснил ему кое-что. Джеральд любил объяснять, он говорил не только о тактике и науке воровского ремесла, но и о философии, которая за ним стояла. То была философия Джеральда.
Джеральд всегда утверждал, что воровство не какое-то особое, исключительное дело, что каждое животное, включая человека, является преступником и каждое движение в жизни — это часть обширного процесса, сотканного из преступлений.
Какой закон, спрашивал Джеральд, может контролировать потребность находить пищу и отправлять ее в желудок? Никакой закон, говорил Джеральд, не может изменить практику естественного отбора. Согласно Джеральду, основой жизни является не что иное, как это занятие: отобрать вещь и убраться с вещью. Рыбы крадут икру у других рыб. Птицы грабят гнезда других птиц. Среди горилл самый умный вор становится царем племени. Среди людей, говорил Джеральд, принцессы, короли и магнаты — это просто удачливые воры. Воры, утверждал Джеральд, все — воры, и чем больше у них власти, тем больше они способны себе нахапать.
Он слушал Джеральда, потому что больше не было никого, кого он мог бы слушать. Рядом с ним больше никого не было. Он должен был слушать и должен был верить. Джеральд был его единственным окружением. Он слушал, и он верил. Джеральд был единственным, кто существовал. Учение Джеральда было единственным учением.
Аргументы Джеральда были не просто убедительны, они были подкреплены фактами из истории. Мать Джеральда была наполовину индианкой, ее мать — чистокровной индианкой, чистокровной навахо. Ради Христа, вопил Джеральд, посмотри, как грабили индейцев и как потом эти грабители насадили свои законы, чтобы оправдать грабеж. Всегда, когда Джеральд начинал говорить о навахо, он мог говорить часами.
Джеральд говорил, что, несмотря на повсеместные грязь, обман и коррупцию, человек может жить в этом мире и гордиться собой. Для того чтобы гордиться собой, говорил Джеральд, истинное значение имеет только одна вещь: подлинное благородство. Если человек решает стать грабителем, и он становится грабителем, и совершает ограбление гладко и красиво, с осторожностью и артистизмом, и уходит с награбленным, тогда он, согласно Джеральду, честный человек. И опасность нужно встречать спокойно, с ледяными нервами, и, если в ограблении участвуют помощники, с ними следует обходиться честно, и в отношениях со скупщиками краденого следует соблюдать все договоренности.