Медовый месяц: Рассказы

Приближаясь к дому, Бернел всякий раз испытывал панический страх. Еще не въехав в ворота, он уже кричал первому, кто попадался ему на глаза: «Дома все в порядке?» Но все равно не мог успокоиться, пока не слышал голос Линды: «Стенли! Вернулся?» Черт знает, как долго приходится добираться до дому — в их жизни за городом это единственный серьезный недостаток. Но теперь уже близко. Они поднялись на последнюю горку; дальше до самого дома пойдет пологий спуск, не больше полумили длиной.

Пэт слегка тронул лошадь кнутом и ласково приказал: «А ну, давай. А ну, давай».

До захода солнца оставались считанные минуты. Все кругом замерло, омытое ярким металлическим светом. С полей, раскинувшихся по обе им сторонам дороги, доносился аромат сочной травы, пахнувшей парным молоком. Железные ворота были открыты. Двуколка промчалась через них, вверх по дороге, вокруг островка и остановилась перед верандой, как раз посредине.

— Ну как, подходящая лошадка, сэр? — спросил Пэт, слезая с сидения и добродушно улыбаясь хозяину.

— Вполне. Очень хорошо, Пэт, — отозвался Стенли.

Из стеклянной двери вышла Линда. «Стенли! Вернулся?» — зазвенело в сумеречной тишине.

При звуке ее голоса у него так сильно забилось сердце, что он с трудом подавил в себе желание тут же взбежать вверх по ступенькам и обнять ее.

— Да, вернулся. Все в порядке?

Пэт развернул двуколку по направлению к боковым воротам, выходившим на задний двор.

— Минуточку, — задержал его Бернел. — Подайте мне вон те два пакета. — И он таким тоном сказал Линде: «Я привез с собой банку устриц и ананас», — словно дарил ей все земные плоды.

Они вошли в холл. В одной руке Линда несла устрицы, в другой — ананас. Бернел закрыл стеклянную дверь, сбросил шляпу, обнял жену, прижал к себе и поцеловал в темя, потом в уши, в губы, в глаза.

— Ох, милый! — сказала она. — Подожди же минуточку! Дай мне хоть положить эти дурацкие пакеты. — И она поставила банку с устрицами и ананас на маленький резной стул. — Что у тебя в петлице — вишни? — Она вытащила их и повесила ему на ухо.

— Не надо, голубка. Это тебе.

Тогда она сняла их.

— Ты не обидишься, если я оставлю их на после? До обеда они испортят мне аппетит. Пойдем к детям. Они как раз пьют чай.

В детской на столе стояла зажженная лампа. Миссис Ферфилд резала хлеб и мазала куски маслом. Три девочки, повязанные салфетками, на которых были вышиты их имена, сидели за столом. Когда вошел отец, они вытерли губы в ожидании поцелуя. Окна были открыты; на камине стоял кувшин с полевыми цветами, и лампа отбрасывала на потолок большой мягкий круг света.

— Вы, кажется, очень уютно здесь устроились, мама, — сказал Бернел, щурясь от яркого света. Три девочки сидели по трем сторонам стола, четвертая была не занята.

«Вот тут будет сидеть мой сын», — подумал Стенли. Он крепко обнял Линду за плечи. Ей-богу, ну не глупо ли чувствовать себя таким счастливым!

— Да, Стенли. Нам очень уютно, — сказала миссис Ферфилд, нарезая хлеб для Кези узкими ломтиками.

— Вам здесь больше нравится, чем в городе, а, дети? — спросил Бернел.

— О, да, — сказали девочки, а Изабел, подумав, добавила: — Спасибо тебе большое, дорогой папочка.

— Пойдем наверх, — позвала Линда. — Я принесу тебе домашние туфли.

Лестница была слишком узкой, чтобы идти по ней под руку. В спальне было совсем темно. Стенли слышал, как кольцо Линды постукивало о мраморную полку камина: она ощупью искала спички.

— У меня есть спички, дорогая. Сейчас зажгу свечи. — Но он не зажег, а подошел к ней сзади, снова обнял и прижал к плечу ее голову.

— Я так необыкновенно счастлив, — сказал он.

— Правда? — Линда повернулась к нему и, положив ему на грудь руки, заглянула в глаза.

— Право, не знаю, что на меня нашло, — проговорил он, словно извиняясь.

На дворе теперь стало уже совсем темно, выпала обильная роса. Когда Линда закрывала окно, холодные капли омочили ей кончики пальцев. Где-то далеко лаяла собака.

— Знаешь, мне кажется, что сегодня будет луна, — сказала Линда.

Когда она сказала это, когда холодная влажная роса коснулась ее пальцев, ей вдруг показалось, что луна уже взошла, а она, застигнутая врасплох, стоит в потоках холодного лунного света. Линда вздрогнула, отошла от окна и села на диван рядом со Стенли.

У мерцающего огня камина в столовой на мягком пуфе сидела Берил и играла на гитаре. Она приняла ванну и переоделась. Теперь на ней было платье из белого муслина в черный горошек, и к волосам была приколота черная шелковая роза.

В доме все стихло, все спит, друг.
Видишь, мы здесь одни.
Руку мне дай смелей, друг,
Крепче меня обними.

Она играла и пела для себя одной и, пока играла и пела, не переставала любоваться собой. Отблески пламени падали на башмаки, на красноватую деку гитары, на белые пальцы Берил…

«Если бы, стоя за окном, я увидела себя, я, несомненно, влюбилась бы», — подумала она. И она заиграла аккомпанемент еще мягче и уже не пела, а только слушала.