Медленное возвращение домой

Присутствующие были объединены теперь общим дыханием. Свет стал материей, и настоящее стало историей; и Зоргер, поначалу в мучительных конвульсиях (ведь для этого момента не существовало языка), но потом спокойно и деловито, сделал запись, дабы придать увиденному, прежде чем оно снова ускользнет, законную силу: «То, что я переживаю здесь, не имеет права исчезнуть. Это законодательный момент: снимая с меня мою вину, ту, за которую я сам несу всю ответственность, и ту, которую я еще буду испытывать впоследствии, он обязывает меня, только в отдельных ситуациях, и всегда случайно, способного к участию, к умелому и, по возможности, постоянному вмешательству. Одновременно это и мой исторический момент: я учусь (да, я еще в состоянии Учиться) понимать, что история не является только последовательностью злодеяний, которые такой человек, как я, способен только бессильно проклинать, – в равной степени она является также, от начала веков, продолжаемая всеми и каждым (и мною в том числе), миросозидающей формой. Я только что сам был свидетелем того, что я, до сих пор живший сторонясь от всех и вся (правда, иногда погружающийся целиком и полностью мыслью в других), принадлежал этой истории форм и, более того, вместе с теми людьми в кафе и с прохожими на улице, с новым одушевлением принимал в ней участие. Ночь этого века, когда я вынужден был отыскивать в своем лице черты деспота и властелина мира, тем самым подошла к концу. Моя история (наша история, люди) должна стать светлой, подобно тому как был светел этот миг; – она до сих пор, пожалуй, даже и не начиналась: ощущая себя виноватыми, ни с кем не связанные, даже с другими, ощущающими себя виновными, мы были не в состоянии резонировать вместе с мирной историей человечества, и наша бесформенность порождала все новое чувство вины. Я только что впервые увидел мой век при свете дня, открытым другим столетиям, и я согласился жить теперь. Я даже был рад быть современником вас, современников, и земным среди земных: и во мне поднялось (сверх всех ожиданий) высокое чувство – не моего, но человеческого бессмертия. И я верю этому мгновению: я записываю его, и оно должно быть для меня моим законом. Объявляю себя ответственным за свое будущее, тоскую по вечному разуму и никогда больше не буду один. Да будет так».

Посмотрев в окно, он увидел, как в череде людей, как нечто само собой разумеющееся, движутся те самые две женщины, которых он встретил в парке землетрясения на Западном побережье; сначала он заметил их руки, которые они подняли, чтобы помахать ему, и теперь ждали, пока он наконец заметит их. Он ухмыльнулся, и женщины, элегантным движением дав ему понять, что они еще не раз встретятся, скрылись в шахте подземки.

Потом произошло странное перевоплощение: толпа перед окном двигалась все быстрее и быстрее, она уплотнилась и заполонила собою всю улицу, лицо к лицу, при этом каждый в отдельности, проносясь мимо, почти что устрашающе, демонстрировал все свои отличительные черты. Тысячи глаз устремляли к нему горящие взоры. Он увидел, что картинка задрожала, и понял, что снова заснул на несколько вздохов. Он ощутил течение теплой крови в руках, пробуждавшей в нем чувство прочной связанности с предками, и внутренне порадовался, что скоро встретится с человеком из самолета: «Узнаю ли я тебя? И что ты мне поведаешь?»