Медитации хазарки

— Мне радостно, — продолжал Скворец. — А то ведь что получается? Люди начинают забывать Соловья, хорошие песни. И это беспокоит меня. Чего стоит мир, в котором каждый воробей считает себя певцом, засоряет эфир глупым чириканьем да без толку суетится тут и там, куда ни пойдешь? А следом, представьте только, и насекомые начинают мнить о себе. Пожалуйста, за примерами далеко ходить не надо — комары, и те теперь считают, что их визжание кого-то услаждает! Пора вспомнить о настоящих певцах. Да! И рассказать о них, чтобы каждый сверчок знал свой шесток.

— От меня-то что надо? — вздохнула Синица давным-давно не верящая в бескорыстность благих намерений.

— Просто познакомьтесь, уважаемая Синица, с Соловьем, поговорите с ним…

— Что-то ты не договариваешь, резвый молодец. Знаю я тебя. Небось, хочет Соловей, чтобы люди отдельную кормушку прикрепили к его дереву. Попросил пропиарить его? Признавайся.

— Да вы сами во всем разберетесь, — мелодично засвистел Скворец. — Ах, Синица, повествовать о явлениях жизни так, как умеете вы, никто не может. А я потом растиражирую ваш рассказ.

— И то… — согласилась мудрая птица, не желая огорчать Скворца. — Вы же знаете, от меня не убудет, если Соловью хорошего добавиться. Пускай.

Недолго думая, Синица, разжав крылышки, отряхнула, словно дождевые капли, свою неподвижность, раз-два чиркнула клювом о древесную кору, даже потанцевала на шершавой ветке, чтобы очистить с лапок мнимую пыль, и полетела к Соловью.

Соловей показался ей всем пернатым не чета — голосистый, приветливый, с открытой душой. «Да-а… — подумала Синица, невольно оживившись в его присутствии, — вот ради таких минут и стоит жить». И тут же почувствовала, как обидно было бы уходить в небытие без знания соловьиных песен. «Молодец Скворец» — с затаенным теплом похвалила она молодого друга, снова наивно уверовав в ненапрасность своих, давно, впрочем, забытых, усилий сделать мир чище и прекрасней.

Зеленые ветры — ах, как надоели ей эти братья тоски, налетевшие отовсюду в ее одиночество! — Синица с радостью растеряла на обратной дороге. Она возвращалась в свое гнездо, смешно признаться, просветлевшей и даже приободрившейся, а ее неспешные мысли потекли весьма уверенным стежками. Ей отчетливо стало понятно, что мир губят не молодая стихийная глупость и даже не настойчивость бездарей. Он рушится от усталости и безверия, нашей гордыни, от жалких попыток слыть достойнее других творений Бога, от страха показаться смешным в потасовках со злом, от желания, закрыв на него глаза, парить черт знает где, гнушаясь черной работы, без которой никак не обойтись. «Забыли, что большое состоит из мелочей, и значит, их нельзя не замечать ни в плохом, ни в хорошем», — назидательно для себя самой думала она, наполняясь молодой отвагой.

Вот на такой волне Синица и написала о Соловье. Задор ее, конечно, быстро исчерпался, но для заказанной работы его, слава Богу, хватило. Рассказ, хоть он и не показался таким уж удачным самой Синице — сказывалась вековая болезнь гипертребовательности к себе, — произвел сильное впечатление на Скворца.

— Пусть читают, — бодренько сказал он. — Может, хоть на короткий срок люди воодушевятся на добрые дела для птиц, да и в самом сквере воцарится затишье — миг всеобщей гармонии.

— Да уж, — снова угасла и впала в скепсис Синица. — Хотелось бы, чтобы мои усилия не пропали зря.

Хотите знать, что поделывал после этого Соловей? Он хандрил и капризничал, даже, говорят, нагрубил Синице, мол, написала-то она здорово, да вот лично сама выявила к нему мало почтения.

— Между нами говоря, он — надутый Удод, — снисходительно говорила друзьям Синица, неловко оправдываясь за хвалебный тон своего рассказа да за самомнение его героя. — Что же вы хотите? Только пусть об этом по-прежнему никто не догадывается.

ЦЕННЫЙ СВИДЕТЕЛЬ

— Чегой так долго каталася вокруг да около? — спросил дед Гордей, когда Ясенева, отвезя домой мать Бердяева, вернулась к его двору. — Я сразу тебя заприметил, не думай. Да-а, шикарная у тебя машина, как и полагается умному человеку. Даже обидно не делается.

Когда-то давно, во времена Дашиного детства, он жил на их улице в слепой, въехавшей в землю развалюхе, но поскольку работал в колхозе и был там на хорошем счету, ему помогли построиться, отведя участок на вольных землях за ставком. К тому моменту Даша уже училась в вузе и к переменам в селе в редкие приезды сюда не присматривалась. Не в пример ей славгородцы никогда не спускали глаз со своих птенцов, следили за их успехами, интересовались личными делами и всегда считали частью своей жизни. Поэтому принимали по-свойски, хоть бы те жили в невиданных ими австралиях и приезжали сюда через сто лет.

— Ты помнишь, как однажды залезла на дерево, а слезти обратно не могла и ревела на всю округу? Все же на работе были. Тогда мы не знали про безработицу, да.

— Да, — согласилась Ясенева, потирая шею после комариного укуса. — Были лучшие времена.

— Село днем как пустой дом стояло. А я прибег на твой плач и снял тебя. Помнишь?