Мед багульника

А вот Светку хотелось взять за ухо, и увести со сцены. Разве это танец? Хореографических способностей у Светки — никаких.

… За кулисами Петька-худрук глянул на Иру, стоящую у самого занавеса:

— Все нормально?

— Все, — шепнула она, — Минут десять у меня еще есть?

Петька кивнул и внимательно посмотрел на нее. Со стороны могло показаться — Ира сумасшедшая. Глаза прикрыты, пальцы к вискам прижаты, шепчет что-то. И такая у нее на лице боль, будто зуб заговаривает.

Ира маленького роста, волосы светлые, короткие, как у ребенка — легкие…  Платье белое, шелковое, с цветочками — сейчас вроде не носят такой фасон… И большой черный платок с кистями наброшен на плечи.

Петька знал, что прежде Ира играла в драмтеатре, но ни в одной роли ее не видел. Он не был театралом, а худруком стал, потому что мама много лет была директором Дворца, и его за шкирку запихнула в институт культуры.

Петька со всеми сходился быстро, все ему давалось легко и просто. Он смотрел на Иру, и ему было ее жалко. Ну, чего так переживает? Она сейчас должна была читать отрывок из «Цинковых мальчиков» Алексиевич. Но ведь похожие концерты — каждый месяц. Пора привыкнуть. Вышла, выступила, ушла — все.

— И не надо позволять историкам поливать грязью те годы, — гремел со сцены толстый дядька с длинными усами, — Наш священный интернациональный долг…

У Иры лицо теперь было поднято вверх, будто она молилась. Свет падал на него, и оно казалось голубым.

Ведущая Катя Малинина объявила ее. Ира вздохнула коротко, и шагнула из-за кулис. Вышла на середину сцены, встала, замерла. Будто она первый раз здесь и не вполне понимает, зачем пришла. Вгляделась в зал, сжала в кулачках шерстяные складки платка, которые через несколько секунд стали мокрыми от пота:

— Я по такой любви вышла замуж…  Выскочила! Он — летчик, высокий, красивый…Безумно хотела сына. И сын, чтобы как он…Как будто кто-то подслушал на небе — сын весь в него, капелька в капельку.

Я не могла поверить, что эти двое замечательных мужчин — мои. Не могла поверить! Любила дом. Любила стирать, гладить. Так любила все, что на паучка не наступлю, муху, божью коровку словлю в доме, в окошко выпущу. Пусть все живет, любит друг друга — я такая счастливая…

Тишина была в зале. Как будто никого здесь не было — только пустота высоких потолков. И ее голос — негромкий, но каждое слово слышно.

Она говорила о том, какой красивый рос ее сын, как все ему подражали, даже она — мать — подражала. А потом был Афганистан.

Ира запахнула на груди платок. Губы не слушались. Ей самой всегда хотелось плакать в этом месте. Но ей надо было прожить все это до конца — перед зрителями. Эту страшную правду. Горе матери.

— Уже весь город знает… В Доме офицеров черный креп висит и его фотография… Уже самолет с гробом вот-вот приземлится… Мне ничего не говорят… Никто не решается… На работе моей все ходят заплаканные…

Я как просыпаюсь.

— Люди! Вы что, с ума сошли? Такие не гибнут…

Ира протянула руки. Она просила — то ли у Бога, то ли у людей — что были перед ней, там, внизу, в полутьме. У них — и у всех людей:

— Дайте мне муки, самые печальные, самые страшные, пусть только доходят до него мои молитвы, моя любовь. Я встречаю на его могилке каждый цветок, каждый корешок, стебелек: «Ты оттуда? Ты от него?.. Ты от сына моего…»

Какое-то смятение было там, в глубине зала… Вскрик легкий, потом кто-то вскочил, и мужской голос:

— Женщине плохо! Матери плохо стало!

* * *

— Я вызвал «скорую», — повторял Петька.

Женщину вынесли, она лежала на узком диванчике в холодном фойе. Людей вокруг было немного. Немолодой мужчина, верно, родственник, любопытствующая вахтерша, растерянная Ира…

— Нельзя такое со сцены…  повторял мужчина, — Один раз самому себе прочитать и то тяжко.

По лестнице взбежал врач. Ира чувствовала себя во всем виноватой. И — как на пожаре. Скорее бы начали тушить.

— Здесь она, быстрее, пожалуйста…

Врач наклонился над бледной женщиной, которая дышала так тяжело, так часто, что и слышать это было мучительно: Тихо спросил:

— Как зовут ее? — и уже громко, рокочущим ласковым голосом, будто давно зная, — Ну, Анна Филипповна, что случилось с нами? Дышать трудно?

Застегивал на руке женщины тонометр.

— Сейчас укол я вам сделаю, и минут через пять полегчает…

Хрустели ампулы, врач вводил женщине одно лекарство за другим. А потом сидел рядом, держал ее руку, слушая пульс, вглядывался в лицо, будто искал что-то — может следы другой болезни, могущей осложнить дело.

Он видел, что говорить ей трудно, и пока не говорил с ней, но все его внимание — было поглощено ею. Пристальный цепкий взгляд. Ире подумалось, что такой взгляд бывает у человека, когда он пишет стихи, и пытается сложить эти слова, которых еще нет, во что-то единственно верное. Ира сама стояла не дыша.

— Пить хочется, — сказала Анна Филипповна. Голос выдавал, как у нее пересохло во рту.

— Водички принесите, — негромко сказал врач в сторону — вахтерше, Ире…

И, снова нагибаясь:

— Лучше вам сейчас?

— Лучше, — явное облегчение заставило старуху забыть все, кроме того, что она теперь свободно дышит.