Мечта о театре. Моя настоящая жизнь. Том 1

Михаил Чехов – манящая, загадочная фигура. Темная актерская звезда XX века. Мне тягостны все эти современные «чеховские» школы. Чехов был гений. Знаете, как о нем говорил Евгений Багратионович Вахтангов? «Миша, ты – лужа, в которую улыбнулся Господь Бог». И то, что называют системой Чехова, – просто его личные озарения. Надо трезво смотреть на его творческий путь: нельзя же сказать, что работа Чехова в Голливуде, в какой-нибудь симпатичной «Рапсодии», конгениальна Гамлету или Эрику… Нет, это совсем другая история. А у нас в который уже раз начинают малевать персону того или иного покойника, канонизируют его. Делаются чудовищные вещи. Неплохие, в принципе, люди ведут себя как нелюди, стирая самобытные отпечатки пальцев своего кумира. Уникальный дактилоскопический рисунок исчезает, получается что-то среднеарифметическое. Среднеарифметический гений. «Мы назначаем гением имярек». По-моему, отвратительное занятие. В этом смысле я всегда в меньшинстве. Многие коллеги интересуются наследием Михаила Чехова всерьез, строят теории, чертят графики… Из всего этого устраивается некий класс (за посещение которого берутся хорошие деньги), школа, курс, где совершаются коллективные прозрения, коллективное познание чеховской методики и чеховской души, которые, кстати, были обильно замешаны на Блаватской и теософии. Получается спиритизм какой-то. Ну не может же сам Михаил Александрович встать из гроба и поправить своих учеников и поклонников конца второго и начала третьего тысячелетия! Мне интереснее другое – угадывать состояние души этого гения. Педагогика, на мой взгляд, – всегда интуиция, всегда прямое и индивидуальное общение душ учителя и ученика. Научные методы, теософия и коллективные прозрения тут бессильны.

Экзамены

Для вступительного экзамена в театральное училище мною был подготовлен отчаянно-мелодраматический ура-репертуар, репертуар бенефицианта. Ведь с чем ехал великий Орленев в провинцию? С Освальдом в «Привидениях» или с чем-нибудь из Фридриха Шиллера в русской транскрипции. Шиллер в исполнении русских артистов – это неслабо, что называется, вещицы с газом.

Итак, на вступительном экзамене я читал… кусок из романа Степана Злобина «Степан Разин». Мне безумно нравилось кричать: «Сарынь на кичку!» Что такое «сарынь» и что такое «кичка» – представлялось довольно туманно. Кичка виделась мне в виде предмета женского туалета. Ассоциировалась с «кикой», которую носила сватья баба Бабариха. Но звучало красиво.

Далее шел отрывок из «Молодой гвардии»: «Мама, мама! Я помню руки твои с того самого мгновения, как стал осознавать себя на свете. За лето их всегда покрывал загар, он был такой нежный, ровный, только чуть-чуть темнее на жилочках… И я так любил целовать их прямо в темные жилочки…» Даже Алла Константиновна Тарасова прочувствованно к этому отнеслась.

«Изгнанник» Константина Симонова: «Нет больше родины. Нет неба, нет земли. Нет хлеба, нет воды. Все взято».

И, наконец, фрагмент из повести Льва Кассиля и Макса Поляновского «Улица младшего сына», где мальчик, идущий на задание бороться против фашистов, подходит к ставням своего дома и видит, как мама штопает что-то… И заливается слезами и соплями, но не может, не имеет права зайти, сказать ей: «Здравствуй, мама!»

В общем-то все это были сентиментальные, чувствительные вещи. Без украинского «музично-драматичного» варенья не обошлось, ведь ничто не проходит бесследно. Мы все немножко Каштанки. Мальчишка из «Каштанки» привязывал кусочек мяса на веревочку и потом долго вытаскивал его обратно, садист. А Каштанка бросила сытое житье в цирке и побежала к своему мучителю. Так и мы никуда не деваемся от своего опыта, и хорошего, и сомнительного. Юношеская эмоциональность у меня была порядком расшатана. Тут и «Судьба солдата в Америке». И мужская школа. И ранняя саратовская «слава», и успех. И ранняя любовь. И постоянное это, из Онегина, – «и жить торопится, и чувствовать спешит». Оттого и такой вот репертуарчик.

Программу подготовил в основном самостоятельно. В Саратове слушали меня Света Скворцова, которая заканчивала в тот год Школу-студию МХАТ, и Лиля Толмачева. Она в то время уже Школу-студию закончила и была одной из первых московских театральных звезд. Не знаю даже, кто пользовался тогда большим спросом: Юлия Константиновна Борисова или Лилия Михайловна Толмачева. Она играла в Театре имени Моссовета, но на какое-то время вернулась в родной город и стала примадонной ТЮЗа. Мама Лили, Маргарита Владимировна Кузнецова, была моим классным руководителем. Она-то и устроила мое прослушивание у нее. Толмачева, разрешив мне прочитать свою программу, стала первым настоящим человеком театра, который отнесся ко мне всерьез. Ее одобрение дало мне такую мощную дозу веры в себя!