Мечта Мира

Те, кто еще не любил, находили в ней свою первую любовь; те же, что уже любили, видели в ней ту первую любовь, которую каждый из них утратил. И все вокруг нее было блеск, свет и красота! Голос ее был дивною музыкой, ласкающей слух и томящей душу; в нем было что-то сулящее счастье, усладу и негу, что-то манящее душу в неизведанную даль и будившее в каждом мечты и желания.

Сердце Скитальца дрожало в ответ на ее песню, как дрожат струны арфы под искусной рукой вдохновенного певца.

А пела она странную песнь:

Та, к кому страстно манила тебя

Чистой любви мечта,

Та, о ком долго скорбела душа,

Видишь, она твоя!

Та, что другому была отдана,

Забыла обет свой, любя,

Та, что давно для земли умерла,

Воскресла вновь для тебя!

Она смолкла, и стон страстного томления прозвучал над толпой. Скиталец увидел, что стоявшие вокруг него люди срывали свои повязки судорожными дрожащими пальцами; только жрецы не шевелились, оставаясь распростертыми на земле, хотя и они тоже стонали тихо и протяжно. Между тем Гаттор вновь запела, продолжая закрывать лицо свое рукой. Теперь она пела о том, что все, так страстно ищущие ее, толпятся у подножия пилона, забывают, что она должна погибнуть от меча любви, покорившей ее, от любви, смявшей ее подвенечный наряд и цветы. Она пела еще, что любовь и красота живут только в воображении, что она блекнет в ночные часы, гаснет при свете зари, а с рассветом умирает любовь.

Певица смолкла, кругом царило молчание. Вдруг она подалась вперед над самым краем пилона, так что, казалось, должна была упасть, и, протянув вперед руки, как бы желая обнять всех толпившихся внизу, предстала им во всей своей ослепительной красоте, лучезарная и сияющая, торжествующая и манящая.

Скиталец взглянул на нее и тотчас же опустил глаза в землю, как человек, ослепленный ярким лучом полуденного солнца. Ум его помрачился; весь мир перестал существовать для него; в душе воцарился хаос, а в ушах стоял шум безумно кричавшей и волновавшейся толпы.

— Смотрите! Смотрите! — воскликнул один. — Видите вы ее волосы? Они чернее вороньего крыла, а глаза ее темны, как ночь!.. О, несравненная!..

— Глядите! Глядите! — кричал другой. — Небо бледнеет перед бирюзой ее глаз! Какая статуя, какой мрамор сравнится с ней в белизне!

— Да, именно такою была та, которую я много лет тому назад назвал своей женою! — шептал третий. — Да, это она, такой она была, когда я в первый раз откинул ее покрывало!

— Видал ли кто такой царственный стан, такое гордое чело?! — восхищался четвертый. — Видите эти темные, страстные очи, эту бурю страстей, отраженную в них, видите эти пышные губы, этот вызывающий вид?! Поистине, это богиня, перед которой все должно преклоняться!

— Нет, не такою вижу я ее! — кричал человек, бежавший из пустыни от Апуров. — Она бледна и бела, как лилия, стройна, высока и хрупка, как хрустальный сосуд. Как каштаны, темны ее шелковистые кудри, как глаза лани, широко раскрыты прекрасные карие очи ее. Печально смотрят они на меня, молят меня о любви!..

— Я прозрел! — восклицает слепец. — Глаза мои раскрылись при блеске ее красоты. Я вижу высокий пилон, вижу яркое солнце. Любовь коснулась моих очей, и они прозрели, но в моих глазах у нее не один облик, а множество обликов самых различных. Это сама красота! Язык не в силах передать ее. Дайте мне умереть. Дайте умереть, так как я прозрел и видел воплощение красоты, и теперь знаю, чего напрасно ищут все люди по свету, из-за чего мы умираем, чего жаждем и что надеемся найти в смерти — это тот же идеал вечной красоты.

XIV. Стражи-охранители священных врат

Шум и гомон толпы то рос, то замирал; эти люди взывали к разным женщинам, умершим или живым, которых они некогда любили; некоторые хранили безмолвие, точно оцепенев при виде этой красоты. Скиталец же только раз взглянул на Гаттор, затем опустил глаза на землю и теперь стоял, закрыв лицо руками. Он один из всех старался собраться с мыслями и дать себе отчет в том, что происходило в его душе; остальные же всецело поддались безумию страсти или были поражены как громом, чудесной красотой этой женщины.

Что же он такое видел? Неужели ту, которую он искал всю свою жизнь; искал на морях и на суше, сам не зная, чего он искал; то, чего жаждал он всю жизнь, и теперь еще томимый голодом по неизвестному, по тому идеалу красоты, которому нет воплощенья. Он явился сюда и неужели, неужели он нашел, наконец, удовлетворение всему?

Между нею и им лежала еще непреодолимая преграда — смерть! Неужели ему суждено преодолеть эту преграду и восторжествовать там, где все до него встречали погибель. Или то был обман зрения? И он видел лишь образ, созданный его воображением, видел мимолетное видение, вызванное каким-нибудь тайным колдовством страны воспоминаний?!