Мечта для нас

Я пела тихо – эту песню я написала лишь для себя. Сейчас она пришлась как нельзя кстати, потому что смысл идеально вписывался в величие момента. Эта песня помогала мне оставаться сильной.

Вообще-то ее полагалось исполнять под гитару, и все же, сама не знаю почему, я сидела здесь, за этим прекрасным инструментом. Мои натренированные пальцы уверенно перебирали клавиши, но когда песня подошла к концу и я опустила крышку пианино, то знала: моя игра не шла ни в какое сравнение с той музыкой, которую извлекал из инструмента Кромвель Дин.

Я посмотрела на дверь: мне до сих пор мерещился срывающийся голос Кромвеля, его загнанный взгляд. Глубоко вздохнув, я попыталась воскресить свою недавнюю неприязнь к этому парню, которую испытывала с нашей первой встречи.

Тщетно: она исчезла. Не помогали даже воспоминания о его грубом и наглом поведении. Теперь-то я знала: за этими синими глазами, татуировками и темными волосами скрывалась боль. Одно мгновение – и я уже не могла думать о Кромвеле так же, как думала раньше.

По щеке скатилась слеза. Кромвель Дин перенес такую сильную травму, что лишился способности наслаждаться музыкой. От боли он даже заплакал.

Сердце сжалось, потому что я и сама знала, каково это: страдать.

Кто бы мог подумать, что у нас с Кромвелем найдется что-то общее? Но захочет ли он разделить со мной этот секрет?

Я вздохнула.

Вероятно, не захочет.

Глава 8

Кромвель

Я промчался через двор, мимо установленной в центре чугунной статуи какого-то знаменитого выпускника, а холодный ветер хлестал меня по щекам. Мой взгляд метался по сторонам, выхватывая из темноты то кусок газона, то скамейки, освещенные старомодными фонарями.

Я вдохнул сигаретный дым, задержал дыхание, ожидая, что приток никотина меня успокоит, но желаемого эффекта не было. Я побрел куда глаза глядят, но дрожь в руках все не проходила, а сердце колотилось как сумасшедшее, и гребаные слезы все текли и текли из глаз.

Я так крепко сжимал металлические жетоны, что пальцы сначала ныли от боли, а потом онемели, и я вяло подумал, обретут ли они вообще чувствительность. Я шагал и шагал вперед, пока не оказался на берегу озера. Здесь было тихо, никаких признаков жизни, только у причалов на воде покачивались пришвартованные лодки, а на противоположном берегу тускло светились окна бара. Ноги сами понесли меня к концу пристани, потом вдруг разом подкосились, и я упал на колени.

Тихий плеск воды у деревянных свай причала раздражал мои уши. Перед глазами поплыли бледно-фиолетовые круги, и я ощутил во рту вкус корицы. Я тихо застонал от бессилия, потому что не хотел видеть этот цвет и ощущать этот вкус. Я вообще не хотел ничего чувствовать…

– Сын, – прошептал он. Глаза его сияли. – Как… Как ты смог это сыграть?

Я пожал плечами и убрал руки с клавиш пианино. Отец погладил меня по голове и присел рядом на корточки.

– Тебя кто-то научил?

Я покачал головой.

– Я… – Я тут же прикусил язык.

– Ты – что? – Отец улыбнулся. – Ну же, дружище, обещаю, что не стану сердиться.

Я не хотел злить отца; он долгие месяцы провел в армии и только что вернулся. Мне хотелось, чтобы он мной гордился, а не сердился на меня.

С трудом проглотив ком в горле, я пробежал пальцами по клавишам.

– Просто я могу играть, – прошептал я и, с опаской покосившись на папу, поднял руки. – Пальцы сами знают, что делать. – Я указал на свою голову. – Я просто следую за цветами и вкусами. – Я поочередно указал на свои грудь и живот. – Я делаю так, как чувствую.

Папа часто заморгал, а потом вдруг крепко меня обнял. Когда он отстранился, мне захотелось, чтобы он никогда меня не отпускал. Без папы мне было плохо. Он сказал:

– Сыграй еще раз, Кромвель. Я хочу послушать.

И я сыграл.

В тот день я впервые увидел, как папа плачет.

И я играл еще и еще…