Мечом раздвину рубежи

Однако то, что свершил Олег, представлялось пустяком в сравнении с тем, что предстояло сделать Ольге. Олег начинал утверждать свою власть, будучи законным великим князем, — ей предстояло начинать с опасной и незавидной роли заговорщицы и интриганки. Олег с самого начала опирался на многочисленных верных сподвижников — ей предстояло действовать в одиночку. Олег имел единственного соперника Игоря и мог сосредоточить против него все силы — Ольга, отстраняя от власти Игоря, но оставаясь при этом в тени, должна была опасаться многих соперников, пожелавших воспользоваться плодами ее победы. И главное, Олег был мужчиной, а она женщиной, из числа которых на Руси еще не было ни одной правительницы.

Но Ольга верила в себя, в свою судьбу — и решилась почти на невозможное. Она превзойдет своего учителя — великого князя Олега! Он смог лишь удержать в руках уже полученную власть, она вначале обретет ее, а затем не отдаст до конца дней своих! При жизни Олега она только обдумывала свои планы, а после его кончины без промедления приступила к действиям…

Под дубом громко засмеялись, и Ольга вздрогнула, бросила взгляд на луну. Скоро рассвет, впереди полный хлопот и волнений день, а она тратит время на воспоминания. Скорей домой, чтобы успеть хоть немного отдохнуть!

Нимало не заботясь, увидят ее влюбленные или нет, Ольга быстрыми шагами направилась к тропе.

Вначале непрошеный ранний гость вызвал у Исаака раздражение, но по мере того как пустел принесенный слугой кувшин с вином, его настроение улучшалось. Ну как он мог позволить себе разозлиться на Хозроя, если на его месте поступил бы точно так? Это для глупцов Хозрой по-прежнему оставался купцом-рахдонитом, а Исаак знал, кем тот стал в последнее время и отчего зачастил с караванами на Русь и приобрел много новых друзей среди купцов из Киева и других южных славянских городов. Пронырливый Хозрой оказался умнее Исаака и на старости лет решил зарабатывать деньги не торговлей, а на тайной службе кагану. Вот почему он спозаранку примчался к Исааку и сейчас ждет не дождется, когда к подобревшему от любимого критского вина хозяину можно будет приступить с расспросами. Впрочем, зачем томить его, пусть скорее удовлетворит любопытство и оставит Исаака наедине со вторым кувшином.

— Трудны нынче дороги, плохи лошади и караванщики, все хуже торговля. Если дело так пойдет и дальше, скоро не с прибылью, а с убытком станем возвращаться домой, — лениво проговорил Исаак, с кубком в руке приваливаясь к мягкой спинке глубокого кресла. — Совсем не то, что было прежде, когда мы с тобой ходили с караванами в Индию и Хорезм.

— Мудрые слова, Исаак, очень мудрые, — согласился собеседник, доливая вина в свой кубок. — Совсем не та торговля пошла, совсем не та. Все хуже стало — и люди, и лошади, и товары. В тяжкие времена живем, очень тяжкие.

— Нет, Хозрой, дело совсем не во времени, оно всегда одинаково, — возразил Исаак. — Просто люди стали плохими. Разве может быть хорошим наше время, если люди окончательно потеряли стыд и совесть? Если раб поднимает руку на хозяина? Если, обуянный злобой на кормившего его хозяина, раб зовет себе на помощь поганых язычников-иноземцев? Каким еще может быть время с такими людьми, сравнить которых с шакалами — значит оскорбить этих вонючих тварей?

— Ты прав, Исаак, как ты прав, — сокрушенно покачал головой гость и тоже отвалился на спинку кресла. — Совсем нет порядка в великой Хазарии, совсем нет. Проклятые асии, жалкое и никчемное племя, которое мы с таким трудом покорили, однако позволили продолжать жить теперь уже на нашей земле, вновь выражают недовольство властью кагана и готовятся к мятежу. Не надеясь на собственные силы, полные ненависти и коварства, они вступили в тайный сговор с извечными врагами Хазарии — печенегами и гузами и собираются в союзе с ними идти походом на сам священный Итиль-кел. Как ты прав, Исаак, как ты прав: совсем не стало стыда у людей, ни капли благодарности не осталось в их сердцах.

Скорбя о погрязшем в пороках и неблагодарности роде людском, Хозрой закатил под лоб глаза, отпил несколько глотков вина. Исаак, забросив ногу на ногу и глядя на носки своих узконосых, без задников туфель, озабоченно произнес: