Меч Шеола (СИ)

За думкой, да за дремой не заметил и вовсе не ладное. По старой, поросшей мхом, лесине к борти подбирается молодой бэр. Бока круглые и гладкие, бурая шерсть от сытости блестит. От нетерпения урчит и повизгивает. А вокруг пчелы вьются. Да разве пробьются они через такую шерсть? Целят в черный нахальный нос, норовят в бесстыжее око, в веко своим жалом уколоть. Где там! Визжит, скулит, но лезет. И прозвище к нему, как шипом приколочено. Медоед, и все тут. Ясней не скажешь и лучше не приладишь. Вспугнул, паршивец, мысли.

Остановился поодаль от лесины. Заворчал, сердито сдвинув брови к переносице. Мол, настанет пора, тогда и за угощением приходи. А пока иди с миром, не безобразничай. У Врана ловко выходит по бэрьему говорить. Да и Радко не хуже научился изъясняться.

Бэр остановился, вцепившись в лесину когтистыми лапами. И затряс головой, то ли отбиваясь от пчел, то ли отмахиваясь от Радогорова укора. Борть уже рядом, только лапу протяни. Но сук под задней лапой вдруг хрустнул, обломился и лакомка с визгом полетел к земле.

— А поделом тебе, сластена. Не будешь на чужое зариться.

Радко не мог сдержать смеха, глядя на обиженную, расстерянную морду зверя.

— Сказано же было, не время еще! Добро еще, что мне на глаза попал. А ну как дедко бы нагрянул? Уж почесался бы тогда. — Начал он увещевать зверя. — Сказано же, не время. Лучше иди ко мне. Так и быть, угощу… Не последнее съел. Хоть и не следовало бы. Пакостлив больно.

И развернул тряпицу с остатками хлеба.

Бэр, хотя, какой он бэр, дитя не разумное, жалобно постанывая и жалуясь, закосолапил к нему. Радко заурчал, дружелюбно примиряющее, приглашая его к трапезе.

— Эко брюхо то отростил. На лесину влезть не мог, а туда же. И не совестно тебе на чужое глаза пялить, будто по доброму нельзя? Сам подумай, кто бы родичу отказал?

Свято верил Радко в близкое родство со зверем. Трепал его безбоязненно по толстому загривку, оглаживал побитые о дерево бока. И не уставая выговаривал.

— Это хорошо, что мне на глаза ты попался, а не кому чужому. Враз бы с рогатиной спознался. С опаской ходить надо, и по сторонам поглядывать.

Бэр не спеша сжевал краюху, не переставая жаловаться, и, не говоря худого слова, скрылся за деревьями. А Радко еще долго слышал его стоны и визгливые жалобы, с улыбкой думая о том, что от дедовой палицы ему приходилось не слаще. Разве, что жаловаться не кому было.

Свернул тряпицу, сунул ее за опоясок и, не спеша, направился к озерцу, где накануне поставил векши., уносясь мыслями в воспоминания.

Да, только опустятся на лес сумерки, затопится огонь в очаге, потянется дым по своду к лазу, а Радко уж тут как тут. Но волхв с разговорами не спешит.

Перебирает корешки, перетирает их в каменной ступке каменным же пестиком, нашептывая не понятные слова, мелкотит листочки, вяжет в холстяные мешочки и узелки и раскладывает на, прилаженные по углам, полки. А то разглядывает, принесенные из леса, каменья.

— Дедко Вран, — Канючит Радко. — И как же те несмысленные люди ходят? Их же ночью испугаться можно. А то и…

Но волхв, поперешный дед, пока не нашепчется вдосталь, и глазом не поведет в его сторону. Знай пыхтит и пыхтит себе в удовольствие. А бывает и прогонит его вон, якобы для тайного слава, коего Радку по молодости лет и слышать нельзя, а видеть тем паче.

— И волхвы же они, отрок, — Открывал, наконец, рот волхв, так словно и не заканчивалась прошлая его речь, и не минуло после нее ночи — дня. — коим рядом ставить не кого. Кому родиться ли, умереть, хворь ли, невзгода какая, к слову, неурожай ли, войне ли быть. Все по звездам угадывают.

— Как мы по древу?

Задумается Вран, почамкает губами, отплюнет, угодивший в рот, ус.

— Как тут ответишь, Радко? Древо, оно всегда перед оком. И не слукавит, не солживит. Вон оно стоит напрямь. Как ему слукавить? Хотело бы слукавить, а как? А к звезде конем скачи, так не доскачешь. Сказывают, у каждой место свое и свой путь. Черное у них волхвование. Не наше. А то и совсем подлое получается. Порчу ли какую наслать, сглаз ли учинить… А то и хворь — немочь. Бывало и так, что умер человече, а его вновь спустя недолго на ноги ставят. И и ходит так прытко! Сам зрел! — Старик даже рукой взмахнул для убедительности. — он, человек тот, понять ничего не может, — что поймешь, коли помер, — а ноги сами шагают и шагают. А он таращит глаза в разные стороны и хлуп — хлуп! Говорю же, черное то волхвование. Магией зовется. Против людей оно. И боги у них тоже не нашенские. Кто с песьей головой, кто с птичьей, а то и вовсе с невесть какой. Или вот еще, Радко, видел я человеков. Ликом они желты, как лист в осеннюю пору. А око узкое — узкое. У тебя, разбуди среди ночи, и то глаза шире открывается. А они рекут, что узкое око от богов черных убережет. Не всяк в такое око заберется. Но на ум востры и на рукоделье разное даровиты.