Меч на закате

Барышник кивком вызвал кого-то из толпы; и в ответ к нам шагнул человек. Я уже видел его, издалека, среди людей, проводящих лошадей перед возможными покупателями. Я узнал его по светлой пряди на виске, странно смешивающейся с остальными темными волосами; но до сих пор я больше ничего в нем не замечал. а замечать было что, если посмотреть. Он был еще очень молодым — по возрасту, наверно, нечто среднее между мной и Флавианом — но уже поджарым и жилистым, точно волкодав в конце трудного сезона охоты; его тело было обнаженным, если не считать сшитой из шкуры ягненка юбки-кильта — из которой по всем швам торчала шерсть — на тонкой талии и чего-то удивительно похожего на чехол от арфы на ремешке на голом плече. Но главное, что я заметил в нем за тот краткий миг, что он стоял, глядя на барышника и ожидая его слова, было его лицо, потому что оно казалось довольно небрежно слепленным из двух совершенно разных противоположных половинок, так что одна сторона его рта была выше другой, а темные глаза смотрели из-под двух разных бровей — одной степенно ровной и одной взлетающей вверх с бесшабашной лихостью хлопающего на бегу уха дворового пса. Это было уродливо-красивое лицо, и при взгляде на него у меня потеплело на сердце.

— Эй! Бедуир, князь хочет увидеть Ворона на скаку, чтобы оценить его стати, — сказал барышник, и я не стал оспаривать его слова, потому — из всех глупых причин — что мне хотелось посмотреть, как этот юноша с неожиданно кельтским именем справится с такой лошадью.

На жеребце, естественно, уже была узда с мундштуком, но не было седла. Юноша отвесил мне короткий низкий поклон и, повернувшись, положил руки на плечи огромного животного; а в следующее мгновение, уже сидя верхом на лоснящейся спине, подхватил повод из рук барышника и направил могучего жеребца, который заплясал, зафыркал и попытался пойти боком, на открытый вытоптанный участок. Наблюдая за тем, как он прогоняет передо мной Ворона, я поймал себя на том, что оцениваю не только коня, но и всадника, замечая, как легко, ни на мгновение не теряя контроля, он управляется с варварским «волчьим» мундштуком; и как сам Ворон, который, я был уверен, почти с любым другим седоком превратился бы в мечущуюся фурию, не только подчиняется его власти, но и словно участвует во всем наравне с ним; и они разворачивались, и делали вольты, и меняли аллюр, и проносились в облаке пыли, описывая полный круг по площадке; так что когда они наконец с топотом остановились передо мной, я готов был поклясться, что смеется не только человек, но и лошадь…

— Посмотри, господин, он даже не вспотел, — раздался у меня над ухом голос барышника; но мне нужно было думать о долгой дороге домой и, самое главное, о переправе через море.

Мне страстно хотелось взять с собой этот великолепный черный ураган, но если бы я сделал это, перевозка его домой почти наверняка стоила бы нам жизни лошади или человека, а может быть, и не одной.

— Это хороший конь — с соответствующим всадником, — сказал я, чувствуя, как глядят на меня из-под этой взлетающей брови расширенные странным напряжением глаза человека по имени Бедуир, — но он недостаточно хорош для того, что мне нужно.

И я развернулся и начал снова проталкиваться сквозь толпу;

Флавиан следовал за мной в облаке молчаливого протеста: он был все еще достаточно молод для того, чтобы верить, что стоит только очень сильно захотеть, и можно стряхнуть Орион с неба на кончик травинки.

Оглянувшись один раз назад, он вздохнул и сказал:

— Какая жалость. я посмотрел на него и — поскольку он выглядел таким юным и потерянным — поймал себя на том, что называю его именем, которым его звали, когда он был по колено охотничьему псу.

— Это и правда жалость, малек.

И почувствовал, что жалость относится не только к жеребцу, но и ко всаднику.

Однако я вновь увидел человека со светлой прядью в волосах всего несколько часов спустя.

Каждый вечер, кроме первого, мы разводили свой собственный небольшой костер в углу загона, потому что сухие лепешки навоза стоили дешево, а хватало их удивительно надолго. И в тот вечер мы, как обычно, сидели вокруг огня за ужином, когда за коновязями послышались шаги, и из густо населенной, постоянно шевелящейся тьмы появилась какая-то тень и обрела плоть в дымном свете костра. При ее приближении маленькие язычки пламени, казалось, взметнулись вверх и светлая прядь волос стала похожа на зацепившееся у виска белое павлинье перышко; и я увидел, что в руках он держит небольшую приземистую арфу из черного мореного дуба, на струнах которой, словно в бегущей воде, играет свет.