Меч и щит

Я поблагодарил ее и въехал в деревню искать тот самый мужской дом, оставив девицу недоверчиво таращиться мне вслед. Нашел я дом действительно без труда, благо он стоял в самом центре деревни, да еще посреди площади. Это было большое бревенчатое строение, вполне способное вместить все мужское население деревни, если, конечно, оно набьется поплотней, а еще лучше — усядется друг на друга. Я расседлал и разнуздал Уголька и шлепнул его по крупу, предлагая попастись, а затем перетащил к противоположной от входа стене все свое добро. А потом уселся на пристенную лавку ждать старейшин. Они что-то не торопились, и я принялся раскладывать на лавке содержимое седельных сумок, чтобы после не искать второпях деньги. В одной из них лежали хлеб, сыр и копченое мясо, в чем я убедился еще в первую ночевку. В другой хранились кремень с трутом и кресалом и прочие необходимые в дороге вещи. В третьей я обнаружил, как и ожидал, пристегиваемую к поясу сумку с деньгами, запасной хитон и — сюрприз! — тот самый недочитанный мной роман Андроника Эпилота про Дануту. Я невольно рассмеялся, — до чего ж заботлива моя Альдона. Что ж, по крайней мере, будет что почитать вечером на привале, благо теперь я могу воспринимать этот опус не как литературное произведение совершенно определенного жанра, а как быль, правда изложенную под своеобразным углом зрения. Я вспомнил непроверенные, но и неопровергнутые слухи о том, что этот Андроник был в свое время мелким писцом на службе у Дануты, где и лишился левого уха, а после захвата Литокефала головорезами Рикса сбежал — конечно, не с пустыми руками. Но во всей Антии никто не желал брать его на службу — кому нужен бывший прихвостень Дануты? А в родной Левкии, куда он вернулся, писцов хватало и без него. Вот и пришлось ему зарабатывать на хлеб сочинительством…

Мои размышления нарушил приход шестерых старейшин — бородатых, кряжистых мужиков с большими узловатыми руками. Они пригласили меня к длинному столу у одной из боковых стен и крикнули принести снедь. Несколько бойких мальчишек мигом приволокли полдюжины буханок хлеба, большое деревянное блюдо с жареным мясом (по-моему, дикой утки, но я могу и ошибаться), глиняный кувшин с пивом и глиняные чашки. Мы расположились за столом, воздали должное хлебу и мясу, и лишь когда залили его первыми чашами пива, старейшины приступили наконец к расспросам. К счастью, никто не вздумал спрашивать, кто я, откуда и куда еду. Нельзя было проявлять такую невежливость к гостю, захочет — сам скажет. Их интересовали главным образом новости. Деревня эта, в полном соответствии со своим названием, была глухим медвежьим углом, известия сюда доходили редко и были отрывочными. Я рассудил, что раньше меня никто не мог добраться к тыодам из Эстимюра с ворохом слухов, и сообщил им главную, с моей точки зрения, новость:

— В столице говорят, будто принц Главк поругался со своей матерью.

— А из-за чего? — поинтересовался кривозубый малый, оказавшийся побойчее других пяти.

— Да вроде он хотел перебить северных варваров, как перебил вратников, а королева ему запретила. Ну он ей и сказал, что если так дальше пойдет, то Эгмунд Голодранец когда-нибудь заявится в Эстимюр, а она ему в ответ, что он, мол, сын Меча и сам всего лишь меч, и должен разить лишь там, куда его направят рука и голова. Вот тогда-то Главк и разозлился, наговорил ей всяких грубостей и ускакал, сказав на прощание, что захватит престол в каком-нибудь далеком краю, там, где к его мнению будут прислушиваться.

— Так что же, войны не будет? — решил уточнить другой старейшина. Очевидно, он только это и понял из моего рассказа. Выходит, я зря старался, поднося деревенским дурням выгодную мне версию произошедшего, подосадовал я про себя. Вслух же ответил так:

— Ну почему же, будет, как не быть. Если ты не нападешь, нападут на тебя. Возьмем, к примеру, короля Пизюса. Говорят, он за четыре года после своего поражения под Медахом так ничему и не научился. Возможно, теперь он сочтет, что подошло самое подходящее время напасть на нас. Да и Эгмунд Голодранец тоже может в гости пожаловать…

Старейшины дружно вздохнули, и самый поседелый из них разлил пиво по чашам. Мы выпили еще по одной, и дальше разговор пошел уже не о высокой политике, а о видах на урожай, налогах, болезнях скота и других сельскохозяйственных делах, близких сердцу любого крестьянина. К тому времени, когда кувшин опустел, за порогом уже стемнело. Старейшины поднялись и бросили в кувшин по скиллу в порядке «жертвоприношения» Данару или еще кому-то. Я же решил не мелочиться и, порывшись в сумке на поясе, достал целый эйрир и ловко закинул его через весь стол в горлышко кувшина. Старейшины в изумлении уставились на горшок, потрясенные, похоже, не метким броском, а промелькнувшей у них перед глазами серебряной монетой. Осторожно взяв кувшин, они вышли. Наверно, хотели убедиться, что им не померещилось, но не посмели это сделать у меня на глазах, что было бы нарушением законов гостеприимства.