Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Начинался бред. К кровати среди расступившихся командиров быстро прошла женщина в косынке сестры милосердия. Комбриг бережно положил руку умирающего и выпрямился. На его лицо лучше было не глядеть. Ему дали дорогу, он выскочил из хаты, прыгнул в седло и вскачь ударился по улице.

Похоронили Макаренко в отбитой у врага Тараще, с воинскими почестями, в городском саду. Осиротевший полк принял Криворучко.

…Первые впечатления Борисова о комбриге были противоречивы.

Разумеется, он сразу понял, что перед ним человек, жестоко мятый жизнью, сумевший уцелеть в побывало свирепой борьбе. И настоящий командир. Лишь впоследствии Борисов разгадал, что война для Котовского — занятие временное и нелюбимое (может быть, он благоволил к Юцевичу еще и оттого, что тот тоже был сугубо мирным, невоенным человеком), но в первые дни комбриг показался ему волевым и опытным вожаком бригады, настоящая военная косточка. Правда, Котовский мог еще сорваться в гневе, мог, не стесняясь в выражениях, распушить вышестоящий штаб за глупые, как ему казалось, приказы, мог прихвастнуть, из кожи вылезть, чтобы выглядеть лучше других, но в то же время он усваивал все крепче, что, командуя людьми, надо уметь командовать и собой.

Комиссар Христофоров терпеливо исполнял свои обязанности, помогая комбригу избавляться от остатков былой партизанщины, и под влиянием комиссара Котовский словно поднимался со ступеньки на ступеньку, — привыкал и думать и смотреть дальше, шире, глубже. Незаметно для самого себя он превращался из предводителя в командира.

Юцевич знал комбрига ближе, чем Борисов, на его глазах слетала с Котовского вся шелуха прошлого, и сквозь нее все явственней проступали могучие формы его незаурядной натуры. Колоритный человек! Начальник штаба уверенно относил Котовского к тем представителям русского народа, в которых наиболее полно выражен его несгибаемый характер и боевой дух. Октябрь семнадцатого года открыл таким людям долгожданную цель, и с тех пор вся их жизнь превратилась в подвиг.

Как комиссар бригады, Борисов никогда не считал, что своим высоким назначением он поставлен над подчиненными ему людьми. Он был в той счастливой поре, когда человек охотно всматривается, вдумывается, берет на заметку все, что происходит вокруг него, не стесняется учиться как раз у тех людей, которых, казалось бы, обязан учить сам.

Он хорошо помнил, как в один из первых своих дней в бригаде, когда обстановка на фронте менялась по нескольку раз в сутки и эскадронам приходилось маневрировать, то прорубаясь сквозь заслоны польской конницы, то отходя под натиском превосходящих сил, — в один из этих дней в штаб, спешно снимавшийся с места, прибежал заведующий клубом Канделенский и притащил с собой комиссара первого полка Данилова. Начхоз бригады, занимавшийся погрузкой имущества штаба, увидел их и сразу помрачнел, приготовился ругаться. Оказалось, Канделенский просил две повозки, начхоз отмахнулся и послал его подальше.

— Иди ты со своим клубом! Нашел тоже время. Ослеп? Не видишь, что делается!

— Мамочка родная! — всплеснул руками кругленький Канделенский и повернулся к Данилову. — Вот, слышали? А что я говорил?

Борисов уже знал, что комиссар первого полка со своей увлеченностью клубными постановками слыл в бригаде чудаком. (Что там Данилов, если даже у самого комбрига проскальзывала эта страсть!)

Обстановка никак не располагала к долгим спорам. И все же Данилов повернул к себе захлопотавшегося начхоза и среди суматохи, спешки прочитал ему целую лекцию. Сказал он примерно следующее. Да, положение на фронте покамест складывается так, что вроде бы не до пустяков, не до клуба. Люди гибнут — какой тут клуб! Но почему начхоз заранее хоронит всю бригаду? Ведь уцелевшие бойцы будут жить и дальше. Так вот, чтобы эти уцелевшие не превратились в живых покойников («Ходячие, а хуже мертвых будут!»), чтобы за время боев в них не засохла душа, чтобы они, как сильно выразился Данилов, «не скурвились», и надо дать повозки.

— Дай, дай, не жмись. Не для себя человек просит — для дела. Сейчас не понимаешь, потом поймешь. Не лезть же с каждым колесом к Григорию Иванычу!

«Ах, молодчина! — восхитился Борисов. — Вот тебе и чудак!»

В тот день он не только с новой стороны взглянул на комиссара первого полка, — отповедь Данилова скуповатому начхозу явилась для Борисова одной из тех истин, которые помогли ему постичь поразительный дух и жизнестойкость прославленной бригады, вжиться в ее боевой неповторимый быт, быстро уяснить свое главное назначение среди этих прокопченных пороховым дымом людей.

Своим комиссарским «хозяйством» Борисов считал бойцов бригады, и это хозяйство, сведенное в компактные, безликие на первый взгляд эскадроны и полки, по мере того как он все ближе узнавал людей, не переставало доставлять ему ту радость открытия, какую испытал он при разговоре Данилова с начхозом.