Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

Выпроводив бывшего адвоката, комбриг с минуту сидел, задумавшись, покусывая ноготь. Ольга Петровна уловила, что он поглядывает на нее каким-то боковым, ускользающим взглядом: взглянет и тотчас опустит глаза. Она удивилась, и он признался:

— Знаешь, я человек довольно мирный. Во всяком случае, первым в драку стараюсь не лезть. Но этому, — показал на дверь, закрывшуюся за адвокатом, — так бы и заехал!

— Помилуй… за что?

— Какого черта он на тебя как баран вылупился? Бесстыжая рожа!

У нее широко раскрылись глаза: боже мой, не иначе — ревнует!

— Гриша, ну что за глупости? Просто человек… увидел и посмотрел. Не закрывать же ему глаза!

— «Просто»!.. Еще бы он не просто! Еще бы подмигивать взялся! Уж тут бы я ему…

Ольга Петровна рассмеялась.

Комбриг поднялся, покраснел.

— Ревность — дурость! Да! Я сам себе противен… Но доводить меня до точки не советую. Могу наломать!

Она слушала и делала вид, что не понимает.

— Гриша, чего наломать?

— Чего, чего!.. — взорвался он. — А ничего!

Привлеченный шумом, в дверь осторожно заглянул Юцевич. Комбриг сразу взял себя в руки, прошел за стол.

— Ладно, поедем дальше. Есть там кто еще? Пусть заходит.

Поздно вечером за Ольгой Петровной, укладывавшейся спать, приехал Черныш.

— Требуют, — скупо обронил он свое обычное слово.

Ехать надо было в штаб.

О том, что за вызов, Черныш ничего не знал.

В штабе, в большой комнате, горело несколько ламп, вокруг стола, уставленного тарелками, сидели командиры — все давние соратники комбрига. Многолюдное собрание удивило Ольгу Петровну. В сапогах, в мешковатой кофте, связанной из обрывков верблюжьей шерсти (никакого другого костюма у нее не было), она остановилась и загородилась рукой от яркого света. Заметила, как сверкнули в лукавой усмешке сахарные зубы кудрявого Няги.

Из-за стола поднялся командир полка Макаренко, старший из всех по годам, подхватил растерявшуюся женщину под локти и подвел к комбригу.

— Мы давно замечаем, мамаша, что ты и Григорь Иванович любите друг дружку. Выбор командира нам всем по душе, поэтому мы принимаем тебя в нашу семью и вот прямо сейчас отпразднуем вашу свадьбу. Таиться нечего, кругом свои. А так и нам будет спокойней за вас обоих.

Ольга Петровна подняла глаза, комбриг смотрел на нее ласково и устало.

— Ну что, — улыбнулся он, — воля народа. Так, что ли? Истомившийся Няга поднял стакан и загорланил так, что слышно было даже на улице:

— Горько-о!

Глава двадцать первая

В своем поезде в Инжавино командующий войсками выразил Котовскому сочувствие, имея в виду самое последнее сообщение о том, что в Тамбове, в больнице, умер и второй ребенок комбрига. Тухачевский не подозревал, что Григорий Иванович выехал из своего штаба, не получив этого известия, и о новой утрате еще ничего не знает.

Врач, встретивший Котовского в больнице, тоже полагал, что несчастному отцу известно о смерти обоих близнецов, и был напуган, увидев, как помертвело лицо комбрига.

— Но разве вы… — и поспешил объяснить, точно оправдываясь: — Мы же звонили! Я специально распорядился…

Он догнал посетителя в коридоре второго этажа, подал ему халат и, помогая влезать в рукава, объяснил, что у роженицы неожиданно пропало молоко, одна девочка умерла через три дня, другая выдержала пять суток.

— Положение вашей жены тяжелое, скрывать не буду. Да и не считаю нужным! Подбодрите ее, поддержите. Человек она еще молодой.

В тесном халате, машинально ловя тесемки на рукаве, Григорий Иванович несмело заглянул в палату и остановился, встретив потухший, утомленный взгляд Ольги Петровны, лежавшей под сереньким казенным одеялом на железной коечке. Она узнала мужа, и боль, укор, неожиданная радость — все промелькнуло в ее глазах в одно мгновение.

Чувствуя избыток своей силы, он осторожно приблизился к койке, взял ее руку. В больничке, одна, она выглядела покинутой, забытой всеми. Ольга Петровна отвернула лицо, крепко сжав ресницы. На тощей подушечке под щекой расплывалось мокрое пятно.

— Ну, ну… Оля… — пробормотал он. Ока одна, в одиночку, перенесла огромное несчастье, даже два подряд, и он сейчас не мог избавиться от ощущения, что как раз в этом-то его огромная вина, будто, бросив бригаду и все свои дела, прискакав сюда, он что-то спас бы, изменил, повернул по-своему.

— Где ты так долго? — наконец спросила она, медленно перекатив на подушке голову. Лицо ее осунулось, поблекло, огромные глаза разглядывали его с болезненным выражением, точно сочувствуя, что ему не довелось увидеть даже второй девочки, дожидавшейся его в течение целых пяти суток.

Опустив голову, он держал вялую, обессиленную руку жены, бесцельно перебирал ее пальцы. Да, так и не успел приехать, не мог. Он и сейчас-то… А, будь оно все проклято! Дела, дела, сплошные дела и обязанности. Мало, слишком мало выпадало им времени, когда они могли ни о чем не думать, никуда не торопиться, просто быть вдвоем. Но разве за эти скудные вечера, пусть и насыщенные согласием и нежностью, можно наверстать дни, педели, даже месяцы, которые они вынуждены были проводить порознь?