Меч и плуг(Повесть о Григории Котовском)

На гимнастерке эскадронного отчетливо виднелись дырочки и невыгоревшие места от георгиевских крестов, — четыре креста заслужил он в мировую войну. На требование Котовского спять и выбросить царские награды Девятый сначала обиделся: «Григорь Иваныч, или нам их зазря давали?» Только узнав, что комбриг тоже имел Георгия, эскадронный смирился. «А дырочки оставь, — утешил его Котовский. — Скоро свои награды будешь носить». И точно: за взятие Одессы и Проскурова командир эскадрона Владимир Девятый дважды представлялся к ордену Красного Знамени, однако бои шли так густо, что награждения не поспевали за событиями.

— И вот еще что, — вспомнил комиссар. — Сократи ты, ради бога, свою трехдюймовку. На всю деревню поливаешь. У людей праздник, а ты… Ведь такое несешь — лошади пугаются.

Девятый надел фуражку.

— Говорю, как умею. А если кто хочет по-культурному, пускай вон к Кольке Скутельнику. У него баба ногти красит, а сам он сопли в карман складывает.

— Слушай, Палыч… ты сам понимать должен. Или к Григорь Иванычу захотел?

Кажется, самое неприятное миновало, и Девятый оживился.

— Так уж сразу и к Григорь Иванычу! Скажешь ты тоже, Петр Александрыч.

Эскадронный подмигнул желтоватым глазом и трубно кашлянул, прочищая свое знаменитое горло. Ну как с ним будешь говорить! Неистощимая ругань Девятого была неотделима от его пушечного голоса, а голосищем своим эскадронный гордился и даже форсил, потому что с недавних пор его зычный раскатистый бас стал считаться достоянием всей бригады. Нынешней зимой Девятому завидовали все командиры эскадронов: привалил же человеку божий дар! В боях они были одинаковы. Но на смотрах, на парадах… Тут Девятый сразу возвысился над многими. И он щеголял своим басом и выделялся, как прежде выделялся бесстрашием и отрешенностью от всего, что не составляло жизни его эскадрона.

— Разрешите идти? — спросил с ухмылкой Девятый, щелкнув каблуками и козыряя с той тяжеловесной щеголеватостью, какую вся бригада переняла от самого Котовского. Козыряние состояло из двух приемов: сначала к головному убору неторопливо поднимался сжатый кулак, а у самого козырька из кулака вдруг разом выбрасывались пальцы.

— Бросай, Палыч, свою похабель, серьезно говорю, — посоветовал комиссар. — От людей стыдно.

— Постараемся, чтоб стыдно не было.

Эскадронный снова, еще более лихо и четко, исполнил прием под козырек и, не опуская темной ладони, сделал поворот через левое плечо. Глядя, как кривоватые ноги эскадронного в стоптанных наружу сапогах отбивают шаг, комиссар покачал головой.

Скоро голос Девятого слышался у коновязи, где бойцы донимали начальника пулеметной команды Николая Сливу, чистившего пулемет.

— Мыкола, а Мыкола… — канючил Мартынов, боец из эскадрона Девятого, неторопливо седлая свою гнедую, отдохнувшую и вычищенную лошадь.

Начальник пулеметной команды знал зубоскальство Мартынова и не отзывался, занятый своим делом.

У Сливы страшное лицо. В прошлом году пуля попала ему под глаз и пробила голову навылет. Удивительно, но Слива остался жив. Когда он, провалявшись в лазарете десять дней, снова явился в полк, бойцы воззрились на него, как на восставшего из мертвых. Мартынов назвал Сливу «чудом медицины». Другой бы на его месте брякнулся на землю и ногой не дрыгнул.

Свежая рана изуродовала лицо Сливы: стянулась кожа под глазом, отчего отворотилось нижнее веко и задрался нос. Но доброты человек был редкой, и недаром приблудившаяся к бригаде детвора не чаяла в нем души. Все свое время он отдавал детям, о себе ему некогда было подумать. И даже Котовский, строгий к внешнему виду бойцов, прощал ему вечную неряшливость, отлично зная, на что у начальника пулеметной команды уходит все свободное время.

— Мыкола, а Мыкола, — не отставал Мартынов. — Ты слышишь?

— Ну чего тебе? — простодушно отозвался наконец Слива, заранее зная, что Мартынов готовит бойцам потеху.

— Мыкола, или это у вас секта какая, что ли?

— Какая еще секта? — удивился Слива. В руках он держал густо пропитанную оружейным маслом ветошь.

— Да волосы, я гляжу, у тебя на харе совсем не растут. Ты не из скопцов, случаем?

Приседая от хохота, бойцы восторженно лупили себя по коленям:

— Ну Мартын!.. Ну скажет!..

А тут еще, улыбаясь во весь рот, что-то пристегнул Мамаев, «Мамай», дружок Мартынова, и хохот загремел с такой силой, что из штаба, в окошко, высунулось удивленное лицо Юцевича.