Меч и Крест

За всю свою недолгую жизнь Маша ни разу не озадачивалась собственным вероисповеданием, но, как и большая часть славян, была латентной православной и верующей на некоем недоступном сознанию, цивилизации и цинизму уровне. И там, у ворот Печерского монастыря, эта невостребованная часть Машиного естества противно ныла о чем-то неуютно-неправильном и знобливо-стыдном.

Но не непоправимом!

Потому что Маша Ковалева могла прожить свою судьбу и без Свято-Печерской Киевской лавры, да, пожалуй, и без всех бесчисленных церквей Киева — и существующих, и разрушенных, и восстановленных вновь. Но от мысли, что она никогда не сможет зайти в самый красивый в мире Владимирский собор, она почувствовала себя осужденной, без надежды на помилование. И вдруг совершенно явственно и бесконечно осознала: все чудеса, так щедро подаренные ей судьбой, — ничто, нет! — бесповоротное и страшное проклятье, если плата за них — никогда в жизни не войти в СВОЙ САМЫЙ ПРЕКРАСНЫЙ В МИРЕ ВЛАДИМИРСКИЙ СОБОР!

«Но что я такого сделала?! Что?!» — завопила она.

«И ты еще спрашиваешь?»

Она радостно кинулась в бездну, счастливая оттого, что сбываются ее сказки и мечты…

«Но не радуйтесь этому!»

Она приняла в свои объятия вечный Город, показавшийся ей сказочной шкатулкой с древними и прекрасными чудесами…

«Мой Город — не подарок вам, а проклятье!»

«…ибо ваше спасение лежит там, куда вам больше нет возврата».

В церкви!

В прошлой жизни!

И сейчас она вдруг ослепительно поняла, отчего так разозлился ее суровоглазый собеседник, услыхав неуклюжий лепет об оружии и оцеплении Кирилловки.

«Тьму побеждает только свет».

А она больше никогда не войдет во Владимирский собор!

«Никогда! Никогда! Никогда!»

И тут Маша, наконец, заплакала навзрыд. Заплакала запоем, ненавидяще смяв прокаженное лицо руками. Она не плакала со дня, когда узнала о смерти Риты. Это было позавчера. Но с тех пор прошла вечность. И она не плакала ни о Мире, ни о дяде Коле, ни после постыдного надругательства в Кирилловских пещерах. Она стала сильной, сама не замечая того, и была сильной до тех пор, пока не поняла: эта сила — обман, бездарный обман! Воровство!

«Тут иная сила нужна, много большая…»

А она — бессильна, она — самый немощный и убогий человек на земле, потому что даже самый немощный и падший может войти в церковь и попросить прощения. А она — нет!

Она совершила нечто непоправимое, перешагнула некую неизвестную ей черту, за которой уже не прощают!

Даже тот, кто прощает даже палачей, насильников и убийц!

И это так ужасно, что остальное не имеет значения… Пусть Город летит в тартарары. Пусть вылазит Змей. Огненный. С пятью, восемью, двадцатью головами! Пусть все погибнут. Она, Даша, Катя — пусть. Все равно! Все равно нет смысла жить, раз она больше никогда в жизни не сможет войти во Владимирский собор. Ибо отныне собор — ее Страшный суд мракоборца Владимира, приютившего в своем доме изгнанные из Михайловского мощи гонительницы ведьм Варвары, и сам Господь уже вычеркнул ее из списка людей, поставив клеймо: ведьма!

«Потому вас и называют слепыми — вы ищете Бога на потолках своих церквей, вместо того чтобы просто посмотреть на небо…»

Маша безнадежно посмотрела на небо сквозь мутные линзы слез — небо темнело, она не видела там никакого Бога.

«Теперь тебе надо научиться видеть. И перестать мучиться бесконечными вопросами и терзаться, не в силах найти на них ответы, в то время как, чтобы получить их, достаточно только оглядеться по сторонам…»

Маша огляделась — люди на близстоящих скамейках глазели на нее, кто с любопытством, кто неодобрительно, кто сочувственно. А рядом с ее скамьей стояли две девушки, Машины ровесницы, глядевшие на Машу так, словно от ее плача у них разрывалось сердце.

— Что случилось? Может, помощь нужна? — спросила одна, как только Маша пересеклась с ней взглядом.

На ней было синее платье и ярко-красные туфли.

— Обидели? Или деньги потеряла? Или болен кто-то? — сердобольно спросила вторая, совсем юная, пожалуй, даже младше Маши.

И их сочувствие показалось Маше нелогично явным, заставив заподозрить добрую парочку в принадлежности к какой-то псевдохристианской секте.

— А ты пойди свечку поставь за здравие… — предложила первая, окончательно утвердив Машу в ее подозрениях.

Девушка неуверенно потянула к Машиной макушке жалостливую руку. Маша неприязненно отшатнулась от нее и заревела пуще прежнего, отрицательно болтая головой:

«Свечку! Какую свечку! Куда?..»

— Или хочешь, я схожу? — предложила первая быстро, так и не дотронувшись до Машиных волос. — Тут Владимирский за углом. Ты только скажи, как больного звать?