Меч и Крест

Теперь в окнах этого первого по Андреевской и последнего по номеру дома, из которых любовался вечным творением Растрелли сам цесаревич, восседавший ныне на троне под номером Александр III, а тридцать лет спустя будет любоваться еще не родившийся ныне молодожен Булгаков, поселившийся здесь со своей единственной венчанной женой Тасей Лаппа, — горел свет.

Свет теплый и желтый. А армяк на извозчике был темно-синим. И мимо них просеменила какая-то дама в голубом, отороченном мехом коротком пальто и капоре с лиловыми лентами, аккуратно неся перед собой сиреневую шелковую картонку и машинально смахивая с нее снег покрасневшей от холода рукой.

Черно-белое время было цветным!

И все это вместе было так «безмерно хорошо», так невозможно и желанно, что Маша забыла, что собиралась выйти из этих дверей совсем в иной день и час. Напротив, поймала себя на безумной, но упоительно счастливой мысли о том, что она, наконец, попала домой! И что, выйди она сейчас в лето XXI века, она бы не знала, как называется кофейня слева и что продается в магазине справа. Но знает наверняка, что в двух деревянных особняках на резком изгибе улицы, на месте еще не построенного 34-го красного дома-терема, живут наследники писателя Михаила Грабовского, водившего близкое знакомство с Шевченко, Костомаровым и Кулишом. А Андреевская церковь стоит сейчас на другой — пещерной церкви Святого Сергия Радонежского, расположившейся в двухэтажном цокольном здании под ней, и в здании этом ровно шестнадцать комнат…

— Вы замерзнете, Надежда Владимировна, — вытащил ее на свет Михаил Врубель. На ее плечах оказалось мужское пальто, не замеченное ею раньше. — Ну и ранняя зима нынче… Эй! — окликнул кавалер пританцовывающего у костра извозчика с разрумяненным водкой носом. И, видно, отчаявшись дождаться забывчивого клиента, Петух косолапо бросился к ним.

Маша порывисто шагнула в пушистый и рыхлый снег, осознав теперь, почему так разжалобили художника ее шелковые туфли. Нога провалилась в снег по самую щиколотку. А Маша Ковалева стремительно провалилась в прошлое, ставшее вдруг мокрым, холодным, разноцветным, пахнущим настоящим. И ее восставшая душа вырвалась, разрослась, растворилась, затанцевала в веселых снежинках, совершенно не собираясь возвращаться ни в саму Машу, ни в породивший ее век.

— На Крещатик к Семадени, — наказал Михаил Александрович Петуху.

— Это рубля два будет, барин, — неуверенно пробасил тот, искоса глядя на странного барина в белых чулках и, судя по всему, заламывая совершенно немыслимую цену. Но барин лишь бесшабашно отмахнулся от него и, подсадив спутницу в сани, торопливо накрыл ее ковром до самого подбородка.

— Эдак и заболеть не долго. Вы с Подола ко мне шли? — Его лицо совершенно разгладилось, он показался ей похожим на десятилетнего ребенка, радостно нянькающегося с глупым и неуклюжим дворовым щенком.

— А можно, можно? — с безудержным щенячьим восторгом прошептала Маша, задыхающаяся от морозного, чистого и невозможного, нового воздуха. — Можно проехать через Бибиковский? По-ж-ж-жалуйста!!!

— Слышал, что барышня сказала? — рассмеялся Врубель. — Пошел!

— А ну, пошла! — поторопил Петух вожжами рыжую кобылку. — Па-берегись!

* * *

Это было самое прекрасное путешествие в ее жизни. Нет — самое прекрасное, что было когда-либо в Машиной жизни. Прекраснее опалившей небо звездной карты! Прекраснее полета над Городом! Прекраснее всего!

Киев стремительно понесся в ее объятия.

Навалился на нее огромной, не любимой киевлянами квазивизантийской «чернильницей» Десятинной, построенной по образу самого высокого православного храма мира московского Христа Спасителя и разрушенной по его же подобию в 30-х годах.

Лошадь побежала рысью, выехала в объятия Софиевской площади, где не было пока никакого Богдана Хмельницкого, и, поспешно повернув голову влево, Маша успела увидеть вдалеке настоящий Михайловский Златоверхий. И подумать, что там, в девятипудовой, сказочной, серебряной раке, под четырнадцатипудовым серебряным балдахином, лежит сейчас великомученица и гонительница ведьм Варвара (на убранство которой гетман Мазепа потратил часть своего клада!), и на руке ее горят драгоценными камнями перстни русских цариц, менявшихся кольцами со святой. А над ней висит написанная на золотой доске, усыпанная тремя тысячами бриллиантов икона покровителя Киева Архистратига Михаила, подаренная Александром I в честь киевского генерал-губернатора Михаила Илларионовича Кутузова, выигравшего войну 1812 года! Две драгоценные святыни, исчезнувшие и потерянные ее Киевом навсегда, описание которых всегда до сердцебиения поражало Машино воображение.

«А можно остановиться? — хотела крикнуть она. — Хоть одним глазком! Я так мечтала!»