Меч и его палач

– Дама Инайа, – прокашлявшись, говорю я. – Присяга там или нет, чиновник я или воин, только отроду я не брался за исполнение того, что казалось мне сомнительным. Это твое решение – оно твердое?

Инайа отважно кивает.

– Ты можешь объяснить мне, в чем дело? Что ты в молодости нарушила верность мужу – это вне сомнений, но ведь в твои годы… В этих стенах нет отверстий для подслушивания?

– Да. Но нет и тайны, – тихонько отвечает она. – Я ждала. Надо было растить детей, ухаживать за больным мужем. Они были такие прыткие. Такие неуемные… никто не учил их тому, как и для чего надо себя беречь.

– И что, все они были чужие? Привезены из других земель?

– У нас с мужем долгое время никого не рождалось.

Ага. Значит, по крайней мере один ребенок из этих непосед – ее. Если выжил, конечно: хотя тут гибнет не так много новорожденных, как на западе.

– А он, этот твой устод Абдалла… мастер шкурного дела… для него все детишки стояли вровень?

Кивает.

– Он был добрый человек. Справедливый.

В голосе чувствуется легкая горчинка, будто от миндального зерна.

– А тот, второй мужчина – он каким был? Лучше тебе сказать сейчас, чем потом, когда я начну рыться в судебных бумагах.

– Он был… как его море. Каждый день разным, – голос чуть теплеет, карие глаза открываются шире.

– Купец, что ли?

– Хотел укорениться в Сконде, открыть торговлю. Стать моим…

Вторым мужем. Точно. По пустякам здешние жены не играют.

– Но не сладилось. Первого своего пожалела? Не стала даже говорить с ним. Больным уже тогда, верно?

Снова кивок. Двойной.

– И не таким уже справедливым к детям… хотя и старался? Рука иногда головы не слушалась, правда?

Молчит и не шевелится.

– Ох, женщина. Не так всё ладно и складно было у тебя в доме, – говорю с нарочитым гневом. – Будь в Сконде иной закон, стоило бы пытать тебя из-за одного только, чтобы отделить от тебя твою ложь и твои недомолвки. И чтобы тебе оттого сильнее жить захотелось.

Говорю – и понимаю, что именно жить ей ныне хочется больше всего прочего. Сильней жажды искупить свое прегрешение – что родила мужу ребенка не от его семени. Куда сильнее, чем попытка оградить память супруга от позора. Ведь именно он из-за скрытой от самого себя неприязни плеснул на крошечную дочурку готского купца-морехода дубильной жижей. Такие знаки для моего глаза отличны от следов воды и огня. И только поспешное, неумелое лечение кислотных ожогов смогло так повредить лицевой нерв, что всё лицо Китаны сделалось неподвижной личиной.

Знал я это всегда или понял только сейчас – кто скажет?

– Ну не плачь, – говорю я те временем, слегка похлопывая ее по руке. – Я попробую что ни на то сделать. Переменить судебное решение. Выкуп за тебя уплатить, что ли.

Это наполовину враньё, но другая половина, может быть, – чистая правда. Только выкупать, понятное дело, придется собой самим.

Ухожу я прямо домой, чтоб хорошо поговорить с Захирой.

– Вот что, милая моя, – начинаю едва ли не с порога харама. – Выбор у тебя, похоже, невелик: либо мужа теряешь, либо лучшую подругу. Такую, какая бывает в целой жизни одна. Что до меня – то еще не все петухи пропели, как говорится, да и на худой конец выкручусь из-под клятвы своей нерушимой. А на совсем худой – вторично замуж выйдешь.

И чтоб не видеть, как расширяются ее глаза, как начинают сочиться соленой жидкостью, торопливо продолжаю:

– Развода я тебе не дам – еще успеется. Махр – хорошо, а почтенная вдова со своим домом еще лучше. Положим, усадьбу по мне Арман получит – ну, уж это вы с ним полюбовно разберетесь. Что дочь кожевенника богата одним гонором, я уже давно понял, не сомневайся. Да не горюй, еще не вечер, это я тебе говорю!

Чуть погодя взял я смену чистого белья, зачем-то – двустороннюю мантию в мягкой укладке и клятвенный меч в чехле, завернул все это в тяжелый сверток, оделся потеплее, прицепил к поясу Ал-Хатф и отправился прямым ходом к нашему местному судье.

С ним мы договорились быстро. Разумеется, отказ амира Абу-л-Хайр служить Высокой Справедливости влечет за собой смерть. Но поскольку я подсуден не простому кади, но Амиру Амиров и Суду Семерых, то придется ждать, пока их всех призовут. Домой мне все одно хода нет – утопят в слезах и причитаниях. А мужское крыло той тюрьмы, где заключена мать Китаны, не намного хуже дамского. Скимитар у меня взял еще кади, регалии отобрали уже в самой тюрьме – якобы на сохранение.

Ждать – самое нудное занятие и самое скверное. Чтобы ко мне не допускали близких – об этом попросил я сам.

Но вот приходит наш смотритель, учтиво просит привести себя в порядок и следовать за ним. Семеро уже ждут одного.

Сразу на выходе мне надевают на оба запястья цепь: тонкую и подозрительно тяжёлую. Только один металл может производить такое впечатление – золото. Которое легко порвет сильный мужчина с тренированными руками. Такой, как я.

Меня ведут по коридорам наружу, выводят в проулок, которого я раньше не замечал, сажают в седло – и завязывают глаза. Прямо песня…

Ехать, правда, оказалось недалеко: не успел и кости растрясти по местному булыжнику.