Мажарин

Не избавился от этого безнадежного и лживого ощущения даже сейчас. Не сумел вырвать из себя. Поэтому со звериной жадностью целовал ее, хотя не собирался. Знал, что не нужно. Все равно не насытится. Плохо будет потом. Потом тоска…

— Всё помнишь, говоришь? Я хочу тебя.

— Серёжа…

— Помнишь?

— Ты мне постоянно это говорил.

— Сильно. Глубоко. Помнишь?

— Серёжа, прекрати!

Не могла это слышать. Потому что сама хотела, наверное, больше, чем он. Чтобы разодрал на кусочки удовольствием. Чтобы рассыпаться под ним.

Слиться с ним в одно целое. Только это невозможно. Как раньше, уже невозможно. Это не их реальность.

— Нет, не так.

— Мажарин, закрой рот, — зажмурилась, сдерживая слезы.

Думала никогда больше не узнает его губ, пусть они сейчас не целовали, а наказывали. Не обнимет за плечи, не почувствует жар тела, который сейчас чувствовала. Не прикоснется к его коже. Не вдохнет его дыхание.

— В рот тоже хочу. И язык хочу. Всю хочу. Всю тебя хочу затрахать.

Хотел до одури, до сумасшествия.

Вот за это ее ненавидел — что до сих пор ее хотел. И себя ненавидел — что не находил сил этому сопротивляться.

Голую хотел. Всю. Каждый сантиметр тела. Кожу целовать, разгоряченную от ласк. Теплом ее дышать, им снова отравиться. Навсегда.

Пропитаться. Всю ночь из рук не выпускать. Из-под себя не выпускать. Подмять, подавить и восполнить всё, что отняли.

Не хватало ее. Не секса. Секс у них был. И желание ошалевшее, и страсть больная, удовольствие физическое, но тепла не было. Чуткой, тонкой близости не было. Когда входишь в нее и всем телом ее чувствуешь, каждым нервом реагируешь. Без слов знаешь, что с ней происходит. Когда языком и губами чувствуешь ее удовольствие.

Обхватил за плечи. Не обнял, а сжал Марину так сильно, будто хотел что-то выжать из нее.

Уже не контролировал себя. За той чертой находился, где каждый стон, каждый вздох, каждое ее движение становились его безумием.

Развернулся вместе с ней. Она, пятившись, шла под его давлением, пока не запнулась и не упала на диван.

— Почему ты не пришла? Тогда… Почему не пришла, если всё знала?

— Зачем?

— Узнать, как я… сказать мне что-нибудь…

— Зачем? Всё было сказано.

— Не всё. Ты должна была прийти и сказать мне что-нибудь от себя. Поставить какую-то точку. Я ждал тебя.

— Ты не должен был… ждать… не должен был, — с трудом проговорила, обескураженная его словами, сдавленная сильными руками.

— Я ждал! Что ты придешь! — заорал он, еще до того, как сам понял, что начал кричать.

Еще до того, как успел остановить себя. И уже не остановит. — Неужели всё, что было, ничего для тебя не значило? Правда, не значило?

— Ты не мог меня ждать!

— Мог! Ждал!

Марина зарыдала, услышав его убежденный крик.

Мажарин сорвался и стал говорить ей то, что говорить не намеревался, слишком болезненным было признание:

— Это твои гонцы! Твое послание! Ты должна была вернуться! Вернуться! И сказать мне всё сама! Хоть что-то объяснить! Сама! Я тебя ждал!

— После всего! Не мог!

— Мог.

— Ты не должен был меня ждать, Мажарин, не должен был! Как ты мог? После всего, что случилось, как ты мог меня ждать? Как ты мог ждать, что я приду? Я всё сделала, чтобы ты меня не ждал! — вскричала отчаянно, приложив трясущуюся руку ему чуть ниже солнечного сплетения. То ли оттолкнуть пыталась, то ли печать эту черную прикрыть, которой Мажарин шрам свой закрасил.

Но у нее не хватит ладони, чтобы этот шрам прикрыть…

— Ждал. Все равно ждал. И хотел, чтобы ты пришла, — глухо и тихо сказал он.

Ненавидел и умирал от желания увидеть. Ненавидел и хотел, чтобы пришла.

Потому что видеть ее — как лекарство, без которых он тогда не мог нормально жить. Без которых он задыхался от боли. А от Маринки ни уколов, ни таблеток не было. От этой боли его ничто не могло спасти. И ненависть от озверелой тоски не спасала. С этой болью он не мог справиться.

Печень, разорванную, ему зашили, крови пять литров перегнали. А душу кто залатает? Дыры от потери и разочарования не зашьешь. И никто эти раны не видел, кроме него. Никто о них не знал.

Любое воспоминание — бритва по едва затянувшимся швам. Любое напоминание о ней — кислота разъедающая. Но, кажется, он сам ее искал, цепляясь за все, что могло Маринку напомнить. Как долбаный мазохист себя истязал, искал и находил, потому что ждал, что она появится. Все-таки придет. Что-то же было между ними. Теплое, родное, человеческое.

Было же!

Она же не тварь бездушная, чтобы вот так его бросить!

Или все-таки бездушная?

Встряхнул ее за плечи. Марина зарыдала еще громче, захлебнувшись слезами. Не его крик стоял в ушах. Собственный. Свой отчаянный безумный крик, свои слова. Те, что Егору орала, когда просила отпустить.

Всё поплыло перед глазами, закружилось, будто снова неслась по гостиной. Падала, вскакивала… Потом Харин… И снова этот непереносимый тошнотворный запах собственного пота, смешанного с удушающим железистым запахом крови. Так явно… Снова он заполнил ее всю. Всю до отказа. Желудок, легкие, глотку, нос, рот…