Матрона

— Мне же не привыкать, Ната, я всю жизнь в прятки играю! — Матрона улыбалась, но слова Наты были ей неприятны — можно подумать, что они задаром взялись помочь соседке.

Зять же, услышав их голоса, воткнул вилы в сено и заулыбался, радуясь приходу Венеры, конечно, ну и Матроне заодно, и она поняла его настроение и подыграла сама:

— Сынок, тебя не заморили здесь?

— А что мне будет? С зятя что взять?

— Ну да, некоторые зятья думают, что их дело только за праздничным столом сидеть, — немедленно вступила Ната, — но у нас такое не принято, ничего не поделаешь.

Ей, видимо, надоело работать, она прислонила грабли к копне и направилась к дочери.

— Ох, устала! Целый луг сгребла в одиночку. Пойдем, посидим под деревом, они и без нас закончат.

— Давай, я вместо тебя, — вызвалась Венера, — я быстро.

Матрона сразу же догадалась: она не просто матери помочь собралась, она хочет большего — быть рядом с мужем, делать с ним одно дело. И тот уловил, засветился весь, но промолчал, продолжая работать. Это был единый порыв двух близких людей, великое чувство, которого они и сами, наверное, не понимали, да и незачем им было понимать — они действовали по наитию и не могли ошибиться. Такое счастье редко кому выпадает. Но и те, кому оно достается, не всегда дорожат своей удачей, привыкают к ней, не замечая своего отличия от других, считая, что все это дело обычное, обыденное, будничное, и со временем дарованное им свыше обесценивается, истирается о суету жизни, и хорошо, если остаются хоть воспоминания о прекрасных, но безвозвратно ушедших временах. Такое счастье могут оценить лишь те, кому оно выпало вроде бы по жребию, но сразу же было отнято какой-то чужой, неодолимой силой, те, кому суждено было низвергнуться с заоблачных высот в самую грязь жизни.

Ната же в этом ничего не смыслила:

— Нет, нет, — сказала она дочери, — потом сгребем.

— Тогда я воды принесу, будет чем руки помыть…

Венера стояла на своем. Она любовалась ладной работой мужа и хотела, чтобы и он имел возможность любоваться ею, чтобы все смотрели на них и видели, как они подходят друг другу, как красивы и счастливы.

— Везет тебе, Матрона, — не без ехидства произнесла Ната, едва усевшись под ясень, — эти люди не забывают про тебя.

Матрона сразу же поняла, что речь идет о сватовстве, но ей не хотелось слышать это от Наты и в то же время не терпелось узнать хоть что-то.

— Я же девушка на выданье, Ната, — отшутилась она, — почему бы женихам не обивать мои пороги?

— Нет, нет, я правду говорю, — перебила ее Ната. — Наверное, и наши там тебя расхвалили, и ихнему парню, говорят, ты пришлась по душе. В общем, парень так и сказал, если, говорит, она согласна выйти за моего отца, пусть скажет, чтобы не откладывать больше, не тянуть время.

— Но как же я могу согласиться? — усмехнулась Матрона. — Надо бы хоть краем глаза на жениха глянуть, это ж тебе не прежние времена, когда невесту никто не спрашивал.

— Не скажи, — Ната сощурила свои и без того узкие глаза, — ты ведь уже стоишь ближе к мертвым, чем к живым. А выламываешься так, будто двадцатилетний парень топчется у твоего порога.

Матроне было неприятно слышать это, и вспомнив обо всех своих горестях, она и прокляла все разом:

— Чтобы он с неба на землю свалился, Бог богов, за его дела!

— Оставь в покое Бога, — разозлилась Ната. — Подумай о своей старости! Хоть для кого-то еду будешь готовить, хоть для чего-то будешь нужна.

В чем-то она была права, по-житейски, по крайней мере, и Матрона сникла, пригорюнившись. «Чтоб ты пропала, Матрона, — корила она себя, — даже Ната учит тебя уму-разуму! За что ж такое наказание? Где твоя справедливость, Господи? Эта непутевая варит обед на всю семью, а я что ни приготовлю, сама же и съедаю. Даже в этом я обделена, что ж тут говорить о другом… Никто не скажет — как вкусно, Матрона! Никто не обругает — ты что это сварила, Матрона?! Эта глупая Ната, которая так и не научилась толком готовить, усаживает за стол мужа и детей, и все довольны, привыкли уже к ее стряпне. Довольны и тогда, когда она ничего не успевает приготовить, и пожевав всухомятку, они ложатся спать. А ты хоть царский стол накрой — все равно он никому не нужен, кроме тебя самой. И не евши никто, кроме тебя, не останется… Пусть же голодная смерть постигнет того, кто осчастливил меня такой жизнью! Пусть собственной желчью подавится!»…

Ната продолжала что-то говорить, и Матрона делала вид, что слушает ее, но думала о другом, печалясь о нескладной своей жизни. Вскоре мужчины закончили класть копну и подошли к ним. Над лугами плыл теплый запах свежего сена, и когда они подошли, этот запах, смешавшись с их потом, ударил в ноздри, напомнив Матроне ее лучшие годы, и она вдохнула полной грудью, вспомнила о своем одиночестве и подумала, как должны быть счастливы те женщины, чьи мужья и сыновья, вернувшись вечером с лугов, приносят в дом пряный запах сенокоса, объединяющий семью в единое целое, — запах труда, благополучия, запах самой жизни.

— Надо бы руки помыть, — Чатри сбросил с себя рубашку с короткими рукавами.