Матрица войны

Полуразрушенный мост скосил свои опоры, белел деревянными сваями, вписывался поломанным черным уступом в насыпь. Белосельцеву хотелось пройти сквозь слюдяные колебания воздуха, приблизиться к мосту, исследовать его разрушения, оценить восстановительные работы. Но он не мог это сделать на виду у всех, не мог позволить себе слишком долго и откровенно его рассматривать. Он нагнулся, поднял с земли череп, маленький гладкий костяной шар, в котором пролегали костяные швы, темнели пустые глазницы, улыбался белозубый, без губ и десен рот. В затылочной кости чернел трехгранный пролом – место, куда вонзилась кованая оконечность мотыги. Делая вид, что рассматривает череп, Белосельцев поднял его на уровень глаз. Заслоняясь им от людей, стал рассматривать мост. Пересчитывал целые и поврежденные опоры. Определял кубатуру привезенной для ремонта древесины. Старался рассмотреть пилы и бетономешалки, предназначенные для ремонта.

Он чувствовал исходящий от черепа слабый запах болотного тления. Медленно поворачивал его в руках, совмещая глазницы с проломом в затылке. И когда совместил, увидел сквозь череп мост, и волнистые синие дали, и нежно-зеленые поймы, и далекие тенистые джунгли. Череп, как бинокль, приближал, увеличивал. Сквозь голубые стеклянные окуляры, в которых раньше помещались живые глаза, а теперь трепетал сгустившийся воздух, Белосельцев вдруг узрел в просторах огромный темный смерч. Косматый столб двигался, заворачивал в полог своей черной одежды окрестные леса и дороги, селения и придорожные храмы. Срывал их с хрупких основ, превращал в черный дым, возносил в небо. Это был дух смерти, последнее предсмертное видение, задержавшееся в черепе среди нагретых солнцем костей.

Он передал череп проходящей мимо хрупкой девочке, и та осторожно положила его на телегу, укрепив среди высокой костяной пирамиды. Неслышно подошел Сом Кыт, бледный, без единой кровинки.

– Кооператив рядом, нас ждут, – сказал он чуть слышно, и они вернулись к машине.

Председатель кооператива Миех Сирейрит, как представил его Сом Кыт, принимал их в просторной прохладной хижине, поставленной на высокие сваи, близко к шелестящим вершинам пальм. Сквозь гладкий, словно пластмассовый пол, набранный из расщепленных пальмовых пластин, веяли свежие сквознячки, пахло близкой скотиной, душистым домашним дымом, как пахнут все крестьянские земные жилища.

Белосельцев сидел на свежей циновке. Молчаливые женщины, стуча тугими пятками, принесли в мешковине, вывалили на пол груду кокосов, зеленых, тяжелых, только что выломанных из пальмовых гнезд. Осторожно поглядывая на приезжих, большими ножами ловко, до белой мякоти, отсекли зеленые маковки орехов. Будто откупоривали крышки, просекали маленькие отверстия, ставили перед гостями, воткнув в орех соломинку. Белосельцев благодарно, с наслаждением тянул сладковатый прохладный сок. Смачивал холодной струйкой иссохшие, воспалившиеся губы, язык. Поглаживал зеленый, похожий на тяжелую молочную кружку орех.

Председатель после приветствий завел негромкую осторожную речь, не поднимая на Белосельцева маленьких печальных глаз. Его тихие щебечущие звуки напоминали язык печальной птицы, которая что-то пыталась поведать не понимавшему ее человеку, что-то жалобное, унылое, безответное. Белосельцев, подтверждая свою роль журналиста, писал в блокнот, и ему хотелось записать не слова, а унылую музыку этого одинокого щебетания.

– В их селе, – переводил Сом Кыт, который сам уподобился немощной, обессиленной птице, – раньше было пять тысяч жителей. При Пол Поте их угнали на север, в болота, в джунгли. Не позволили взять с собой ни скот, ни одежду. Разлучили семьи, разделили мужчин и женщин, жен и мужей. Два года они валили деревья, вырывали вручную пни, копали канавы, отводя болотную воду, пахали землю, впрягаясь вместо волов, сеяли рис и лишь издали, во время работы, наблюдали своих близких. Когда Пол Пота прогнали, они вернулись сюда. Их дома сгорели, скот пропал, поля заросли лесом. Теперь у них двести тридцать пять вдов, триста восемь сирот. Половина людей умерло от голода, от малярии или были просто убиты…

Рассказ звучал тихо, бесстрастно, словно эта повесть была не о нынешнем ужасном времени, а маленький смуглый чтец развертывал древний свиток, читал старинную летопись о давнишней постигшей народ беде, от которой к ним, ныне живущим, дошел лишь пергаментный манускрипт. Теперь Белосельцев делал копию этого древнего списка, заносил в блокнот иероглифы рукописи.

– Государство, как может, оказывает им посильную помощь. Дает рис для семян, одеяла, кровати, немного денег, чтобы они могли купить инвентарь, несколько пар буйволов. Они построили приют для сирот, больницу для хворых и раненых. Сообща поставили жилища, распахали заросшие земли. Собрали первый, спасший их от голода урожай. Теперь у них есть дома, немного волов и буйволов, своя школа, учитель. Они стараются дать работу тем, кто лишился кормильца. Стараются, чтобы у людей исчезли страх и уныние, ибо уныние – это болезнь, грозящая смертью. Но многие люди еще болеют и мучаются…