Матрица войны

Ему казалось, что он молод и крепок. Мышцы его гибкие, сильные. Походка бодра и стремительна. Он тщательно следил за собой. Пошел к дорогому парикмахеру и, высидев больше часа, терпеливо наблюдая, как летают над его головой гребни и щетки, мерцают флаконы с лаком, шумят машинки и электробритвы, жарко дышат фены, сделал себе модную прическу, как перед давней поездкой в Париж, где на салоне авиационной техники была у него нелегальная встреча с конструктором боевых самолетов.

Он пошел в магазин и купил себе десяток новых дорогих рубашек и несколько шелковых галстуков. Собираясь с ней в театр, на новую постановку модного режиссера, он вставил в манжеты серебряные, с афганским лазуритом запонки. Долго повязывал галстук, выбирая должный размер узла, и когда они встретились перед вечерним подъездом, под фонарями, в шумящей толпе, он заметил, как восхищенно заблестели ее глаза, и она сказала:

– Ты благороден и красив, как английский лорд.

Он делал гимнастику, придерживался диеты, держал свои комнаты в безукоризненной чистоте. Промыл в коллекции бабочек запылившиеся стекла, и кабинет наполнился ослепительными первозданными цветами. Поджидая ее, он ставил в проигрыватель черный диск с фортепьянной музыкой Скарлатти. Слушал, любовался бабочками, и среди этой цветомузыки являлась мысль: он проживает сейчас самое важное, драгоценное время жизни, доставшееся ему не случайно, а по божественному разумению и промыслу.

В его отношении к ней присутствовала постоянная двойственность. Она была для него возлюбленной, которую он желал, которой гордился и восхищался, чувствуя над собой ее необременительное господство, духовное и физическое превосходство. И она была для него дочерью, о которой он неотступно заботился, тревожился о ее здоровье, о ее телесном и духовном благополучии. Развлекал ее, баловал, наставлял, боясь показаться скучным резонером. Непрерывно рассказывал ей о своих путешествиях, делился воспоминаниями, пугаясь ей наскучить, но испытывая неодолимую потребность вслух, в ее присутствии, еще раз пережить случавшееся, осмыслить прожитый век.

Он настаивал на том, чтобы она вновь поступала в университет. Искал знакомых на историческом факультете. Пытался через свои прежние связи выйти на историков и искусствоведов, которые могли бы стать для нее репетиторами. Купил ей два дорогих, роскошных альбома – «Живопись Босха» и «Русскую икону». Ждал случая вместе их просмотреть. Он тратил на нее деньги, радостно, не считая, транжиря свой небольшой скопившийся запас.

Днем они гуляли, изучали Москву, как огромную каменную книгу, перелистывая ее резные раскрашенные страницы. Например, однажды, сев в машину, они объехали все знаменитые московские памятники. Вдоль Тверской – Маяковскому, Горькому, Пушкину и Юрию Долгорукому. По бульварному кольцу – Тимирязеву, Гоголю, Есенину и Высоцкому. Клыковские – Жукову и святителям Кириллу и Мефодию. Восставшим рабочим – на Баррикадной. Особенно ее поразил памятник Достоевскому у старинных чахоточных клиник, стоявший среди густых деревьев, в больничном халате, с голым плечом, в ночных шлепанцах, словно он выскочил на ветер и дождь в приступе безумия.

В другой раз они объехали московские монастыри: Даниловский, Новодевичий, Донской, Андроников, Симонов, Крутицкое подворье, и, утомившись, отдыхали в Новоспасском монастыре, среди цветочных клумб, глядя на розовые стены, потупившихся проходивших мимо монахов, слушая медленные сочные звоны, словно душистые тяжелые копны опадали на землю с высокой растреллиевской колокольни.

Он показал ей Москву конструктивистскую, дома, похожие на военные корабли и танковые колонны, ворвавшиеся в хрупкий лепной мир ампирных особняков и церквей. Рабочие клубы имени Русакова и Зуева, клуб «Каучук», Академию Фрунзе, знаменитый дом Корбюзье, похожий на стеклянную лабораторию со множеством колб, пробирок и раструбов, строения братьев Весниных, Мельникова и Гельфрейха, напоминавшие эскадрильи инопланетных кораблей, ударивших в земную твердь и застывших своими гранями, призмами, иллюминаторами в известняках и ракушечниках мещанских домов, в церковных куполах, в аляповатых фасадах доходных домов.

Днем они путешествовали по Москве, вечером посещали театры и концерты, а к ночи он привозил ее к себе, и они доводили себя до обморока, до изнеможения, среди зеленоватых отсветов ночного дождя или жарких, врывавшихся в окно дуновений. В ней оставалось все меньше робости и неловкости, она становилась все женственней и смелей, с жадностью, ненасытностью овладевала любовным искусством, словно вычитывала о нем из какой-то неведомой рукописи, подглядывала на фризе древнего восточного храма. Она напоминала ему молодое, быстро созревавшее яблоко, набиравшее розовый сладкий налив.