Матрица войны

Назавтра был вернисаж, открываемый усилиями Дашиной мамы, которую звали певучим именем, напоминавшим вытянутое горло восточного кувшина, – Джулия. На вернисаж модного художника созывались его не менее именитые товарищи, искусствоведы, критики, репортеры телевидения и газет. Даша помогала маме устраивать зал, готовить фуршет, закупать напитки и бутерброды. На этот вернисаж был зван Белосельцев, который отправился туда с нежным щемящим чувством, полный решимости осуществить свой жертвенный план – предложить Даше переехать к нему, пользоваться всем, чем он располагает, а главное – его неусыпной заботой, бережением, жертвенным служением, чем будет преодолен ее недуг, произойдет исцеление.

Вернисаж проходил в особняке, в арбатских переулках, в старинном танцевальном зале с колоннами, лепниной, люстрами и местом для оркестра. У подъезда было тесно от лимузинов, возвышался фургон телестудии, из которого вываливались резиновые кабельные жгуты, змеились вверх по ступеням, в двери особняка. Вдоль этого змеиного туловища, стараясь не наступить на живые опасные связки, Белосельцев проследовал в особняк.

В просторном наивно-ампирном зале было людно. Расхаживали, раскуривали сигареты и трубки, стояли группами или в нарочито показном одиночестве. Гудели, громко и возбужденно вскрикивали, разражались заливистым смехом. Подносили к губам пластмассовые стаканчики с вином и водкой. Совали в рот изящные сооружения из хлеба, лепестка ветчины, маслинки, пронзенной крохотным деревянным копьем. Двигалась телекамера, заглядывая своим любопытным глазом в бородатые лица, выпученные глаза, в хохочущие и жующие рты. Останавливалась и внимательно, с интересом и непониманием рассматривала главный предмет вернисажа – инсталляцию, изобретенную маститым художником, снискавшим славу в европейских и американских кругах.

На стене, среди зеркал и лепнины, была прикреплена пузырчатая, складчатая пленка, неопрятно обвисшая, соединенная множеством красных и синих трубок с металлическими газовыми баллонами, стоящими у колонн. Над всем этим, как охотничий трофей, была прикреплена к стене голова быка, обрубленная по шею, с выпуклыми черно-стеклянными глазами, косматым загривком, кольцом в носу. Вся инсталляция называлась «Бычьи легкие». Красные и синие трубки соответствовали кровяным артериям и венам, трахеям и бронхам. Баллоны с газом содержали атмосферу, которой дышит бык. И вся затея, как это значилось в письменном, приклеенном к стене пояснении, повторяла знаменитый опыт Леонардо да Винчи с раздуванием бычьих легких.

Белосельцев все это бегло и с раздражением осмотрел, выискивая Дашу среди чужой и неприятной публики. И вдруг увидел ее.

Она стояла у столика с винами и закусками, в темном, великолепном, вчера ей подаренном платье, прекрасная, с голой шеей, округло выступавшей, жемчужно светящейся грудью. Ее волосы были собраны на затылке в тяжелый пук, укрепленный высоким костяным гребнем. Лицо сияло, улыбалось. Зеленые, расширенные глаза хохотали. Она внимала какому-то крупному рыжеволосому мужчине, чокаясь пластмассовым винным стаканчиком. Увидала Белосельцева издали, через головы. Осветилась радостью. Махнула широким приглашающим жестом, приподняв в голой руке стаканчик, став на минуту похожей на античную деву с факелом.

– Как я рада, что ты пришел! – Она быстрым сильным пожатием стиснула его пальцы, и он почувствовал их жар, их трепещущую нервную силу. – Это очень близкий мне человек! – представила она Белосельцева рыжеволосому собеседнику. – «Мой генерал», так я его называю… А это Натан, очень известный художник.

– Мы говорили с Дашей о том, что ей надо позировать, – сказал Натан, дружелюбно поклонившись Белосельцеву. – Она великолепна. Я бы хотел написать ее портрет в стиле магического реализма и повезти этот портрет в Австрию. У меня осенью большая выставка в Вене.

– Я дала согласие, – сказала Даша. – Ведь ты говорил мне, что хотел бы видеть меня на портрете. Большой портрет для Натана, для его венской выставки. А миниатюру для тебя, для твоего медальона. Вы сделаете миниатюрную копию для моего генерала, Натан?

– О да, миниатюрную копию для генерала! – усмехнулся рыжеволосый художник.

Белосельцев остро, ненавидяще, поражаясь своему злому чувству, взглянул в упор на близкое, в рыжих веснушках, с рыжими жирными бакенбардами и вихрами лицо. Странным образом оно напоминало бычью голову, укрепленную на стене, – такое же крупное, с жестким загривком, с коротким влажным носом, вывернутыми, жарко дышащими ноздрями, которыми он, казалось, обнюхивает Дашу. Пускает в нее горячие струи воздуха, распираемый душной, набрякшей силой, липкой слюной, клокочущей перламутровой слизью. Даша заметила его отвращение, но оно не огорчило, а развеселило ее.