Матюшенко обещал молчать

Козлов отвернулся. И сам Павлюк, словно испугавшись этого страшного — «полицай», умолк, но, видно, давняя обида жгла его, и он через минуту снова начал:

— А ты помнишь, как смеялся надо мной, когда я с вышки побоялся прыгать, с десяти метров? Помнишь? Ну, побоялся и побоялся, не всякий прыгнет с такой высоты в воду. Так зачем же меня позорить было на весь город? Перед девчатами? А видишь, как оно дело обернулось. Павлюк — дурень, Павлюк — макуха, Павлюк — на рубль зараза... Ты ж меня за человека не считал. А теперь вот.

И Павлюк уже беззлобно, с каким-то детским страхом посмотрел на приятеля.

— Что ж ты наделал, паразит? Молчишь? Молчи.

Козлов в который раз зажег спичку, но так и не прикурил. Потом он увидел меня, долго смотрел, словно соображая, кто я и зачем здесь стою. Спичка обожгла ему пальцы. Он сказал:

— Иди, земляк, домой, спасибо. Я уже пришел...

— Что мне теперь с тобой делать? — жалобно спросил Павлюк. — Разве тебе в милицию надо?

— А куда?

— Туда! — передразнил Павлюк.

Я ушел, оставив их сидящими на ступеньках: Павлюк горячился, размахивал руками, а Козлов изредка кивал, слушая его, и, задрав голову, глядел на небо, усыпанное к морозу чистыми, холодными звездами.

 

Спустя полгода бывшего полицая Петра Лозового (Козлова) судил в нашем городе военный трибунал. Потребовалось много времени, чтобы установить меру его вины. Было опрошено множество народа: местных жителей, приезжих, бывших полицаев, привезенных из заключения, бывших однополчан Козлова, с кем он потом дошел до Берлина. Даже нас, пацанов, вызывали к следователю, и мы выступали свидетелями на суде.

Я хорошо помню этот суд. Толпу народа у кинотеатра «Победа», где заседал военный трибунал, едва сдерживал взвод солдат. Стояло лето, и на Козлове была белая трикотажная футболка, плотно облегавшая его сильный, мускулистый торс, но сидел он на сцене, на длинной лавке, сгорбясь и сдвинув брови, не отрываясь смотрел мимо охраны в распахнутое окно. Галину Лозовую, его жену, тоже вызывали на сцену, и она, в черном шелковом платье, комкая в руках платочек, говорила, что это он из-за нее и детей пошел в полицию, что надо его простить...

— Простить? — сказала потом другая свидетельница, учительница из нашей школы Ада Викторовна. — За то, что учеников моих на казнь вел, Володю Гриценко и Толю Задорожного? На виду всего города... Это можно простить? Да и меня, старую, охранял в каталажке. Помнишь, Лозовой? Хлеб мне тайком совал в окошко, своей учительнице. Я — брала... А только не скажу я тебе спасибо, Петя Лозовой!

Один за другим поднимались на сцену люди: старики, женщины, бывшие солдаты, и все говорили — нельзя простить. Все это длилось часов шесть.

Когда после заключительного перерыва в зал вошел суд и в разных концах переполненного кинотеатра послышались выкрики: «Расстрелять изменника!» — где-то в задних рядах громко заплакала Галина Лозовая.

Но председатель суда, приземистый толстый полковник в очках, огласил приговор — восемь лет... Лозовой (трудно сказать, ждал ли он худшего, надеялся ли на полное прощение), закрыл ладонями лицо и стал медленно оседать на пол. Солдаты, стоявшие по бокам, подхватили его под руки, а председатель суда, оторвав взгляд от бумаги, сказал жестко: «Надо стоять».

В тот же день осужденному дали свидание с женой и сыном. Но Гришка еще накануне сбежал из дома, и мы его нигде не могли найти, А тетка Галина пришла проститься с мужем. Он наказал ей не ждать его, а выходить замуж, пока еще не успела постареть. Тетка Галина поплакала-поплакала, а потом так и поступила.

РАССКАЗЫ

ВЕСНА

По утрам, лишь только прозвенит звонок, у его кабины выстраивается очередь. Иные и до звонка приходят, чтобы побыстрей было. Сварщик на всю лабораторию один, и кому надо что-нибудь «прихватить», отрезать, согнуть, предварительно разогрев газовой горелкой, сделать дырку в металле — все к нему, со всех пяти этажей. Стоят терпеливо со своим железом, ждут. И критикуют Костю.

А Костя не спешит. Пускай спешит тот, кто цены себе не знает. Сначала далеко-далеко, где-то на термическом участке, слышен частый глубокий кашель заядлого курильщика, и в очереди кивают — идет... Затем мелко и быстро стучат шаги в пустом еще коридоре, кашель уже рядом, грохает распахнутая ногой дверьми Костя является публике, как избалованный, изруганный, но все равно любимый артист.

— Здорово, мужики!

— Здравствуй, здравствуй, дед мордастый.

— Как живем-можем?

— Живем хорошо, можем лучше. Давай заводи свою тарахтелку.

— Си-час!

Напевая под нос о том, что спешка нужна только при ловле блох, что всем и все он вовремя сделает, «не пройдет и полго-ода», Костя усаживается на свое место у окна, прячет в тумбочку пакет с харчами, включает рубильник.

— Хорошо, когда работа есть! Можно пива выпить и сосиску съесть. Не напирай! — грозно шумит на толпу. — Всем все сделаем. «Не пройдет и полго-ода...»

Но опять не торопится. Берет с подоконника недопитую бутылку вчерашнего молока, с удовольствием делает несколько глотков.

— Хорошо! Лучше пива!