Матюшенко обещал молчать

Сказать по правде, мне не очень хочется с ним идти, я не люблю этот микрорайон — два десятка стандартных пятиэтажных домишек среди голой степи, которыми он так гордится. Раньше мы жили совсем в другом месте, у железнодорожного вокзала, в кирпичном домике с огородом и садом, который сажали когда-то вместе с отцом. Это он доставал где-то дефицитные трехлетние саженцы, загоревшись идеей выводить новые сорта («Мичурин», — смеялась мать), копал под них ямки, а я помогал ему. Он суетился, бегал, замеряя глубину и ширину каждой ямки, требовал точного соблюдения размеров, какие были указаны в специальной книге, ни больше, ни меньше. А если я возражал — зачем такая точность, вырастет и так, — он призывал в судьи соседа дядю Леню шофера, но когда и тот говорил: «Та шо ж из нее — стрелять?» — прогонял всех и сам усердно доводил ямку до книжной точности. «Книжки, брат, не дураки пишут, — внушал он мне, внушал всю жизнь, покупая каждую новую книгу в нашем небогатом литературой районном книготорге. — Ты, главное, читай больше, остальное приложится». И, когда через много лет я впервые увидел живого писателя, меня, ей-богу, так и подмывало снять перед ним шапку.

Итак, мы посадили сад, и то ли на самом деле отцу попалась книжка грамотного садовода, или просто не подвела щедрая украинская земля, но сад у нас получился на славу: яблони, абрикосы, сливы, несколько черешен и вишен, но самое главное — десять кустов винограда, которым отец не мог нахвалиться. Правда, он сажал его уже без меня (я уехал учиться) — воткнул в землю сухие, мертвые с виду черенки, не очень-то веря, что когда-нибудь из них вырастет настоящий виноград, — все-таки у нас не Крым. А он разросся вовсю, плети толщиной в руку, листья — с ладонь, летом закрывал двор и сверху и с боков, и получалось — как в беседке. «Дамские пальчики», «мадлен», «рислинг»... Хватало и так поесть, и на вино. Отец любил вино. И даже когда «выпил свое», все продолжал делать — и натуральное, и закрепит, уставлял полки в кладовой бидончиками, пузатыми банками, глечиками — на мою долю. А я приезжал редко, не каждый год, и вина скапливалось, бывало, много.

А когда отец заболел, почти не поднимался, и матери тяжело стало управляться с ним, они сменили наш коммунхозовский домик с виноградом, но без удобств на небольшую квартиру в новом районе. Здесь им хорошо: и ванная, и туалет, и топить печь не надо, добывать уголь и дрова, я понимаю, но все равно в каждый мой приезд меня тянет на старое место как магнитом.

Вот и сейчас, наверное, это не отец, а я его сманил пройтись, и, может, гуляя, мы с ним дойдем до нашего старого дома, увидим сад, пирамидальные тополя вдоль ограды и. наши два окошка, из которых жизнь мне представлялась когда-то медлительной, как крестьянская арба, запряженная волами.

А на улице — что-то я не могу понять: день, ночь? Если день, то какой-то пасмурный, осенний, а я ведь точно знаю — май. А если ночь, то как на Севере летом, светлая, когда все будто застынет — деревья, трава, птицы и даже на небе облака. Такая тишина стоит... И ни души вокруг. Одни мы — я и отец. Идем, пробираемся по незастроенным еще замусоренным пустырям, мимо вырытых котлованов и молчаливых, кажется незаселенных еще домов. Отец, как и всю жизнь, куда-то торопится, спешит, забегает вперед и все объясняет мне: где будет кинотеатр, где магазин, а где уже в этом году откроют школу.

— Тут такого понастроят лет через пять — ахнешь! Шутка ли, завод союзного значения пустили, филиал КамАЗа, тут целый город будет, дай срок. Не хуже твоего Ленинграда. Не веришь?

— Как же, верю, — говорю я, а сам, на него глядя, думаю: «Город-то построят, вот только ты этого города не увидишь». Это я думаю, только думаю, но он меня перебивает на ходу:

— Молчи! Молчи, молчи, молчи. Ни слова об этом. Ш-ш-ш... — И палец приложил к губам. — Враг подслушивает.

И мы оба смеемся.

Мы идем, идем... Я еле за ним поспеваю. Пятиэтажные дома остались позади, мы перешли шоссейную дорогу, — и хоть бы одна машина! — давно уже идем старым городом, городом, больше похожим на село, где на дороге — куры, привязана к колышку коза, где пахнет из палисадников фиалкой, белой акацией, подсыхающей землей, сиренью, мятой, дымом весенних и осенних костров, яблоками — пахнет моим детством. Улицы: Южная, Котовского, Севастопольская, Тихая... И вдруг — что это? — знакомая-презнакомая музыка, но не могу вспомнить что, — думаю, думаю...

— «Брызги шампанского», — небрежно подсказывает на ходу отец. — Не отставай. Что ты плетешься, ты же еще совсем молодой мужчина.

Он еще что-то говорит, оглядывается, но я не слышу его. Твержу про себя: Тихая улица, Тихая улица, ну, ну, конечно, та самая Тихая улица, где жила она... Хорошо помню: белый дом под красной черепицей, у самой калитки лавочка, ну и, конечно, сирень... А летом — вишни. Это ведь где-то совсем рядом, черт возьми.

— А помнишь, как я тебя первый раз в школу вел? — доносится голос моего отца, так некстати...

— Конечно помню, — машинально говорю, а он вдруг забегает вперед и сердито заглядывает мне в глаза.