Матерь Тьма

– Обязательно передам жене ваши слова. Ей будет приятно.

– А что касается речи Авраама Линкольна…

– Да?

– Там есть слова, которые можно было бы с успехом произносить на немецких военных кладбищах, – сказал он. – Честно говоря, я не в восторге от большинства наших надгробных речей. А здесь есть именно недостающие размах и величие. Хотелось бы послать эту речь Гитлеру.

– Поступайте, как сочтете нужным.

– А Линкольн не был евреем? – уточнил Геббельс.

– Уверен, нет.

– Я попал бы в неловкое положение, если бы оказалось, что он еврей.

– Никогда даже не слышал о подобном предположении, – заверил я.

– Настораживает подозрительное имя Авраам.

– Думаю, родители не знали, что это еврейское имя. Им просто понравилось, как оно звучит. Это были простые люди с пограничных земель. Знай родители, что имя еврейское, дали бы сыну американское, вроде Джорджа, Стэнли или Фреда.

Через две недели Гитлер вернул Геттисбергскую речь. Сверху была прикреплена записка от самого фюрера. «В некоторых местах я чуть не прослезился. Все северные народы едины в своем преклонении перед солдатами. Возможно, это нас больше всего сближает».

Странно, но мне никогда не снились ни Гитлер, ни Геббельс, ни Хесс, ни Геринг, или кто-либо другой из кошмарных деятелей войны под номером «два». Мне снились женщины.

Я спросил у Бернарда Менгеля, который сторожил меня в ночные часы здесь, в Иерусалиме, не догадывается ли он, какие я вижу сны.

– Прошлой ночью? – спросил он.

– Любой, – ответил я.

– Прошлой ночью вам снились женщины. Вы повторяли два имени.

– Какие?

– Одно – Хельга.

– Это моя жена, – объяснил я.

– А другое – Рези.

– Младшая сестра жены. Просто имена – и ничего больше?

– Вы сказали: «Прощайте».

– Прощайте, – повторил я. В этом был смысл. Во сне или наяву – Хельга и Рези ушли навсегда.

– Еще вы называли Нью-Йорк, – добавил Менгель. – Сначала говорили что-то невнятное, потом четко произнесли «Нью-Йорк» и снова забормотали.

И в этом тоже был смысл, как и во всем, что мне снилось. До Израиля я долго жил в Нью-Йорке.

– Нью-Йорк, наверное, настоящий рай, – мечтательно произнес Менгель.

– Для тебя – возможно, – ответил я. – Но для меня это был ад. Даже не ад, а нечто похуже.

– Что может быть хуже ада? – удивился он.

– Чистилище.

Глава 6 Чистилище

Что касается «чистилища» в Нью-Йорке: я томился там пятнадцать лет.

Я исчез из Германии в конце Второй мировой войны и вынырнул, неузнанным, в Гринич-Виллидж. Здесь я снял унылую квартирку под самой крышей, где крысы пищали и скреблись в стены. Я жил в ней, пока месяц назад меня не привезли в Израиль для суда.

И все-таки на моем мерзком чердаке не все было так отвратительно. Из заднего окна виднелся частный садик, крошечный уголок рая, огороженный со всех сторон от улиц прилегающими дворами и домами. Его хватало детям для игры в прятки. Часто из этого миниатюрного рая доносился детский крик, и каждый раз я останавливался и прислушивался. Этот нежный, печальный крик означал, что игра в прятки завершилась, и те, кого не нашли, должны выйти из укромных мест – пора идти домой.

«Раз, два, три – нет игры!»

И я, который скрывался от многих, жаждавших моей крови, часто мечтал, чтобы такой нежный, мелодичный крик раздался и для меня, положив конец бесконечной игре в прятки: раз, два, три – нет игры!

Глава 7 Автобиография

Я, Говард У. Кэмпбелл-младший, родился 16 февраля 1912 года в Шенектади, штат Нью-Йорк. Мой отец, родом из Теннесси, сын баптистского священника, работал инженером в отделе технического обслуживания компании «Дженерал электрик». В обязанности отдела входила установка, обслуживание и ремонт тяжелого оборудования, поставляемого в разные части света. Мой отец, разъезжавший сначала только по территории Соединенных Штатов, редко бывал дома. Работа требовала от него таких многообразных технических знаний и умений, что он тратил на нее все свое время и воображение. Отец был создан для работы, а работа – для него.

В его руках я видел только одну книгу, не имевшую отношения к технике, – «Историю Первой мировой войны в иллюстрациях». В этой большой книге иллюстрации были размером фут на полтора. Похоже, отцу никогда не надоедало ее рассматривать, хотя на самой войне он не был.

Отец никогда не говорил мне, что значит для него эта книга, а я не спрашивал. Упомянул однажды, что книга не для детей, и я не должен в нее заглядывать. Но я, конечно, заглядывал – всякий раз, когда оставался дома один. Там были изображены люди, повисшие на колючей проволоке, изуродованные женщины, штабеля трупов – обычные приметы мировых войн.

Моя мать, урожденная Вирджиния Крокер, была дочерью фотографа-портретиста из Индианаполиса. Она была домохозяйкой и виолончелисткой-любительницей, играла в городском симфоническом оркестре и мечтала, чтобы я тоже стал музыкантом. Но виолончелист из меня не вышел, потому что мне, как и отцу, медведь на ухо наступил.