Матерь Божия не явится

— А что, вы думаете, можно, как Рома Гертых [9], одновременно быть противником ЕС, и ждать денег Евросоюза? За что они должны нам помогать? За то, что их не любят? На самом деле, это очень сложный вопрос, потому что мы с какой-то удивительной страстью вредим самим себе. Когда я читаю западные газеты, а делаю это регулярно, я не нахожу там какого-то особого интереса к Польше. На самом деле, им на нас наплевать, но если уж напишут, то чаще всего плохо. Однажды мы об этом пожалеем. И о многих других вещах.

—  Каких, например?

— Например, о том, как мы относились к Александру Квасьневскому. Те, кто сегодня его оплевывает, однажды убедятся в том, что были не правы. Разумеется, он не был ангелом, но знал языки, достойно нас представлял, как следует исполнял свои обязанности.

—  Однако, те, кто сегодня атакует Квасьневского, хотят идти дальше: мечтают о том, чтобы вызвать его в Верховный Суд?

— Это типично польский маленький ад: когда кто-то хочет быть лучше других, его немедленно засовывают обратно в котел. Сейчас Польша «Б» [10]выбрала Качиньского, но, с другой стороны, Туск тоже не был спасителем. Это, по моему мнению, главная проблема польской политики: у нас нет приличных партий, не за кого голосовать.

—  А вы в этом году голосовали?

— Да, жена велела (смеется). Весь Краков голосовал за Туска, так что неудивительно, что на плакатах Качиньского было приписано «Утиный грипп». Но, знаете, с другой стороны, я не верю в рассказы о то, что эти близнецы — демоны, которые своими щупальцами опутают всю Польшу. Их время пройдет, хотя они могут успеть попортить экономику. Я, как услышу идеи пани Любиньской (Lubinska) [11], хватаюсь за голову. Или Леппера, который хочет напечатать побольше денег.

—  Как вы думаете, почему после 16 лет т. н. свободы выборы выигрывают, что тут скрывать, обскуранты?

— Сто шестьдесят лет — мало, что там шестнадцать. Единственное, чему мы можем радоваться — это свобода прессы и отсутствие института цензуры. Все остальное выглядит так, как оно выглядит. Например, интеллигентов, имеющих вес в сегодняшней Польше, можно поместить в эту комнату, в который мы сейчас разговариваем. Вот еще — у нас есть одна значимая литературная награда для всех. Если кто-то напишет интересную книгу о филателии, то он тоже может претендовать на Нике (Nike). Ведь это ненормально.

—  А польская наука?

— (смех) Какое там! У нас в области науки нет ни одного Нобеля, так что о чем говорить? Сегодня в Польше каждый может стать профессором, профессоров у нас полно, только вот это пугающее количество не хочет переходить в качество. Мой сын изучал физику в Принстонском университете, у него научная степень. Вернулся в Польшу. И что ему тут делать? Руками ловить атомы?

—  И еще один польский грех: антисемитизм. Мне удивительно то, что польское правительство высоко ценит радиостанцию, на волнах которой юдофобские разговоры — обычное дело.

— Что ж, антисемитизм глубоко укоренен в общественном сознании. Это хорошо иллюстрирует один из рассказов Мрожека: слышны какие-то выстрелы, кто-то спрашивает: «Что здесь происходит?» и слышит в ответ: «Да ничего такого, по каким-то там евреям стреляют». Антисемитизм опирается на простую схему: они хуже, чем я. А тем, кто хуже, может быть каждый: коммунист, масон, гей. Это никак не задевает польскую ментальность. Но не только это. Нам не хочется биться с мыслями, нас не интересует разум. Нам бы пойти в воскресенье в церковь, а после обедни тут же обо всем забыть. Так безопаснее.

—  Вы обратили внимание, что мы страшно любим жаловаться? Я постоянно слышу, что сегодня жаловаться — ужасно непопулярно.

— А что делать, если в Польше нет ничего хорошего, кроме красивых девушек. Может, они не всегда умны, но, по крайней мере, хорошо выглядят. Это уже что-то, вы так не считаете?

—  Полностью с вами согласен.

— Ничего удивительного, вы еще молоды, а я не скрываю, что для меня это тоже в радость, хотя я с этого уже ничего не имею. А если серьезно… Я прошел уже через столько политических систем, что могу жаловаться, сколько мне вздумается, тем более что я не считаю то, что пережил, особенно воодушевляющим: Советы, немецкая оккупация, потом опять Советы, потом ПНР, а теперь — неизвестно что. В начале этой беседы вы хотели спросить меня о смысле жизни, но уклонились от этого вопроса. А я охотно отвечу: все зависит от того, где и когда живешь. Мы с женой часто удивляемся тому, что все это пережили, и как-то получилось. Но получилось ведь.