Мать и сын

— Становишься ли от этого лучше? порядочней? Чувствуешь ли себя счастливей от того, что сделался католиком? — начал я. У меня не было такого ощущения. Делаешься ли, как католик, причастным «благ», коих в противном случае будешь лишен? Я этого себе представить не мог, сообщил я Ламберту С., хотя на самом деле кругом было полно таких, кто совершенно серьезно полагал, что обратившегося в веру после смерти ожидает жизнь вечная, в то время как тот, кто не раскрыл объятия учению, будет вынужден довольствоваться временным отрезком своего земного существования.

Мои доводы чем дальше, тем больше обретали ясность, удивившую меня самого, и в течение нескольких секунд я находился под впечатлением, что они были честны и отражали мои истинные побуждения.

Выше я уже писал, что несомненно хотел «избавиться от корней прошлого»: в моем случае это были ужасы и проклятие марксистского предопределения. Да, несомненно, это был мой случай, но все ли он объясняет? Ведь можно же отвергнуть одну систему без того, чтобы демонстративно признать другую? Порой, возможно, это действительно так, но я полагаю, что «признать» или, лучше сказать, явное желание признать для меня всегда означало некое решительное действие. Когда мои религиозные чувства достигли определенной глубины и интенсивности, я захотел проверить их истинность на себе, и, мне кажется, эти чувства можно было бы назвать истинными лишь в том случае, если бы я был готов пережить их в неких осязаемых рамках. Я сомневаюсь в том, — вероятно, это заложено в структуре моего характера, — возможна ли вера, не ограниченная формой. Но теперь мы испытываем потребность в определении веры. Я хочу сказать, что вера есть способность любить безоговорочно. И сомнительно, чтобы существовала любовь без объекта любви. «Свободная любовь», например, есть contradictio in terminis[77]: суть всякой любви в том, что она позволяет связать и полонить себя. (Даже Господня Любовь определенно не может обходиться без того, чтобы не связать себя и не сдаться в полон Своему Творению, главным образом через Свое Воплощение). Тот, кто любит всех и раскрывает объятия всему человечеству, скорее всего, не любит никого. (Я полагаю, что не случайно наиболее амбициозные политические системы — спасители человечества — миллионами истребляют конкретных людей).

Я также не доверяю экстравертной религиозности тех, кто на одной стене в комнате вешают распятие, на буфете у другой стены устанавливают иудейский семисвечник, на третьей прибивают мусульманский полумесяц и т. д. Этим людям Бог неизменно является в шелесте верхушек соснового леса, по которому они бродят, а также во время прогулок с собакой по пляжу, где они ощущают себя «песчинкой», «пылинкой мироздания». (А нотариус потом на них годами пашет, поскольку они не удосужились позаботиться о завещании: «Ай-яй-яй, а об этом-то мы еще как-то не задумывались».)

Я полагаю, что универсальное полностью можно пережить только в специфическом. В искусстве человеческую участь можно воспеть лишь как особую участь самого поэта, либо других специфических личностей, а живописец может передать любовь лишь в зримом изображении влюбленной пары, любимого существа или же предметов, являющихся узнаваемыми атрибутами в системе и истолковании любви этих людей, и т. д. (Возможно, единственным исключением в этом списке является музыка).

То, что справедливо для искусства, в той же степени справедливо и для эротики в целом: социальная эротика проявляется лишь тогда, когда принимает форму специфически милосердного жеста; религиозная эротика — когда она воплощается в зримом свидетеле или жертве; сексуальная эротика — когда она преподносится и посвящается определенной личности и на нее же проецируется.

Я изложил Ламберту С. все вышеупомянутое, примерно так, как перечислено тут, и у меня сложилось ощущение, что он понял, что я имел в виду, и сумел оценить мою точку зрения. Но сам я вновь засомневался: разве не идиотизм все то, что я тут наплел? В сущности — конечно, и все-таки тут надо было еще посмотреть, кто из нас придурок: пантеист-лесоеб со своими сосновыми верхушками и пляжным песком, или я. Может, это и придурь — то, что я тогда рассказывал, однако у меня сложилось хоть и подогретое коньяком, но все же достоверное впечатление, что это и было истиной. И к тому же: я ничего не имею против идиотов, покуда на них покоится благословение Господне.

Нет, и тогда, и сейчас я все еще находил и нахожу точку зрения этих осторожников неинтересной, так же как и мнение одного британского пропойцы, — когда, много лет назад, я рассказал ему, что хотел бы стать католиком, он назидательно заметил, что я с тем же успехом мог бы стать, например, магометанином или иудеем — какая, в сущности, разница? Да, но если это все сводилось к одному и тому же, почему бы и не католиком? Снова здорОво.