Мать и мачеха

Я получил назначение в челюстно-лицевое отделение госпиталя. Мы сразу столкнулись с необычной проблемой. В армию брали, даже в первые дни, людей немолодых. У многих недоставало зубов, а солдатам часто выдавался сухой паек. Сухари, каши-концентраты в плитках. Твердые, как кирпичи. Солдаты не могли ничего есть. Было приказано срочно протезировать сотни и тысячи солдат. Ночью и днем работал мой вулканизатор, в котором находились зубные протезы. Они вулканизировались при температуре 170 градусов. Как-то ночью градусник лопнул, вулканизатор не успел остыть. Когда открывал крышку, горячим паром обожгло левую руку до плеча. Естественно, никакого отгула для лечения мне не дали. Да я и не просил. Мучительные боли продолжались недели четыре. Только немногие знали, что произошло. Больные недоумевали, чего это "зубник" время от времени гримасничает.

В те дни мне дали задание доставлять в госпиталь гипс, которого требовалось очень много. Гипсовый завод находился на окраине Ленинграда, в полутора-двух километрах от линии фронта. Я должен был туда ехать вне зависимости от того, стреляют в эту минуту или бомбят. Обстрелы продолжалось подолгу. А гипс нужен был всегда, каждый день. Как-то утром отправился на завод. Обстрел не прекратился. Снаряд попал в крышу завода и в бункер, по которому проходил горячий гипс. Человек, управлявший бункером, упал. Его завалило раскаленным гипсом, а затем выбросило наружу мертвым. Я знал этого человека и его семью. Заплакал. А мне кричит шофер: "Лейтенант, вы что?! Время не ждет! Нагрузились, поехали!" Говорят, люди на войне становятся черствыми. Иначе не выжить. Не знаю. Я не мог скрыть слез ни тогда, когда видел голодного ребенка, ни тогда, когда нас накрывала бомба и приходилось часами раскапывать заваленных врачей и раненых.

Как-то несколько самолетов спикировали на госпиталь около Таврического сада. Сбросили бомбы огромной мощности. Здание рухнуло, а в нем было более тысячи раненых. Живых и мертвых вышвырнуло на мостовую. Это был Дантов ад в самом страшном варианте. Четыреста были убиты, мы их складывали на улице. Сколько осталось под развалинами, никто не знал. Извлекли из-под обломков женскую руку. На пальце кольцо с монограммой КМК. Мне показали, я разрыдался, убежал от людей, спрятавшись за грудой обломков. Рука принадлежала замечательному доброму человеку -- доктору Клавдии Михайловне Канцепольской. Я знал и ее, и ее мужа, с которым дружил. Дали знать мужу, Семену Канцепольскому. Прибыл исхудавший высоченный подполковник. Я не мог глядеть ему в глаза, как будто был виноват в том, что жив, а его веселая умница жена осталась в обломках. Может быть, это странно, но нередко испытывал подобное чувство вины, когда встречался с родителями или вдовами погибших друзей или приятелей. Я понимал, что ни в чем не виноват, и тем не менее испытывал острое чувство вины. Особенно острое почему-то, когда человек погибал рядом со мной, как лейтенант Владимир Фельдман, которому в районе главного штаба снарядом снесло голову. Мы шли вдвоем, я кинулся к нему...

Я написал его семье, как было дело, но, как они ни приглашали, не поехал. Это было выше моих сил. Да, есть люди, которым все это -- ничего. Едут, рассказывают. А я не могу. Я не создан для войны, хотя делал все, что надо. Все, что приказывали, даже залезал, как вы знаете, на крышу. Тушить зажигалки. Где-то в конце 1942 года вышел приказ: на крышах больше не дежурить. Зажигалки швыряли не часто. Гораздо чаще бомбы, которые срезали дома, как ножом. Сколько людей, сколько замечательных врачей погибло напрасно! Я не скрывал, что никогда не испытываю радостного возбуждения во время "высотного дежурства". Никогда не хотел бы быть один на один с черным небом, которое роняет, словно по неведению, бомбы на головы людей. Никогда не хотел бы больше искать "ракетчиков"-шпионов, которые указывают цели немецким самолетам. После войны выяснилось, что за "шпионские ракеты" мы принимали раскаленные осколки зенитных снарядов, ракеты, пущенные с самолетов. А ведь искали и водили "шпионов" на расправу. И я однажды обнаружил такого. Он плохо говорил по-русски. Наверное, это был беженец из Прибалтики. Я задержал его и сдал патрулю. С тех пор, как прочитал, что никаких ракетчиков не было, а была шпиономания, которую воспитывали в нас много лет, вспоминаю свой доблестный подвиг с чувством стыда и раскаяния. Да, я шел на крышу без энтузиазма, хотя говорили, что это так красиво -ночное небо с шарящими прожекторами. Не видел я в этом красоты. Иногда надо мной иронизировали. А начальник, который гонял нас на строевом плацу (пока строевую в 1942-м не отменили), называл меня иногда с улыбкой, иногда без нее "Дантист на крыше". Я не сердился. Без улыбки в блокадном Ленинграде не выживешь...

Я люблю Ленинград. Что поделаешь, пришлось покинуть его вслед за детьми, которых не мог переспорить. У них своя правда. Им жить...