Мастеровой

Потемнеет серебро, померкнет золото,
Поизносятся и вещи, и слова.
Из альбомов улыбнется нежно молодость,
Из-под плит проглянет тихая трава.
Все на свете перемелется, век сменится,
Пронесутся годы, словно с горки вниз.
Только ты, душа, суровой жизни пленница,
Из меня, как из темницы, смотришь ввысь…[106]
Он ударил по клавишам и возвысил голос:
Душа болит, а сердце плачет,
А путь земной еще пылит.
А тот, кто любит – слез не прячет,
Ведь не напрасно душа болит…

Внезапно голос его сорвался на сдавленное рыдание. Он замолчал и сгорбился над инструментом.

– Боже мой! – прошептала Алевтина. – Какая же я дура!

Рогов укоризненно посмотрел на нее и покачал головой.

– Извините, дамы, – Федор повернулся к столу. – Неправильный романс выбрал, печальный. Они, к слову, почти все грустные.

– Спой «Берега»! – предложила Полина.

– Он тоже печальный, – улыбнулся Федор. – Хотя есть одна хорошая песня про любовь, светлая и радостная. Даже удивительно. Слушайте!

Он обернулся к пианино и запел, тихо аккомпанируя себе:

Утро, неслышно ступает по крышам,
В доме своем, безмятежная, спишь ты.
В снах улыбаясь, в рассветном блаженстве,
Самая лучшая в мире из женщин…[107]

Голос его окреп и полился ровно:

Пусть тебе приснится, Пальма-де-Мальорка,
В Каннах, или в Ницце, ласковый прибой.
Или в Подмосковье, роща вдоль пригорка,
Только что бы вместе, были мы с тобой…
– Господи, как чудесно! – прошептала Варвара, прижав руки к груди. А Федор продолжал:
Дрогнув, твои распахнутся ресницы,
Радостно утро в глазах заискрится.
Губы проснутся, и после разлуки,
Мир, обнимая, раскинутся руки.
Пусть тебе приснится, Пальма-де-Мальорка,
В Каннах, или в Ницце, ласковый прибой.
Или в Подмосковье, роща вдоль пригорка,
Только что бы вместе, были мы с тобой…

Третий куплет Федор петь не стал – про голос «в дали телефонной» не поймут. Повторил припев, он встал и отвесил шутливый поклон. Слушатели зааплодировали.

– Вы бывали в Ницце, Федор Иванович? – спросила Варвара, когда он вернулся за стол.

– Не довелось, – развел руками Федор.

– А вот мне посчастливилось, – сказала Варвара. – В детстве, с родителями. Там такая красота!

– Что ж, посмотрим, – согласился Федор.

– Боюсь, что не скоро, – хмыкнул Куликов. – Мы теперь носители секретов. За границу не выпустят.

– Придется обойтись рощей в Подмосковье, – улыбнулся Федор. – Не возражаете против рощи, Варвара Николаевна?

– Меня и Упа устроит, – ответила Оболенская. – Если будете у нее петь.

Все рассмеялись.

– Господа! – объявил Федор. – Прошу меня извинить, но хотел бы откланяться. Устал. Долгая дорога, много впечатлений.

– Мне тоже пора, – поддержала Варвара. – Завтра рано вставать.

– Федор вас проводит, – поспешила Алевтина. – Так ведь, господин штабс-капитан?

– Почту за честь, – поклонился Федор…

– Может, не стоило приглашать ее сегодня? – спросил Рогов у жены, когда Кошкин с Оболенской вышли из гостиной. – У Федора рана на душе.

– Варвара ее быстро излечит! – фыркнула Алевтина. – Уж я-то знаю. Федор ей давно нравится. Еще когда мастеровым в библиотеку приходил, заприметила.

– А теперь, когда он офицер со ста тысячью рублей капитала, так и вовсе сгодится! – хмыкнул Куликов.

– Николай! – укоризненно сказала Полина. – Какой ты меркантильный!

– В чем я не прав, дорогуша? – развел руками Куликов. – К Федору невесты в очередь встанут, вернее, их родители. Дура эта Соколова, ох же дура, да простит меня Господь. Такого жениха упустить! Мечту барышень.

– Мечтать не вредно, – сказала Алевтина. – А кому приспичит, пусть вышивают крестиком.

– Что за странные слова, дорогая? – удивился Рогов. – Где ты такого набралась?

– От Федора, – ответила жена. – У него часто выскакивает.

– Необычный он человек, странный, – согласился Рогов. – Но какой же умница и храбрец! Как он с германцами разобрался! Я бы так не смог.