Мастера Книги

Они пришли перед рассветом, как гестапо или НКВД. Шесть человек в длинных просторных одеждах белого цвета. Они вошли в нашу с Алиной спальню, вынырнув из тускло светящегося тумана, закрывшего собой все пространство за дверью спальни. Старшим из них был тот самый мужик, что представил меня когда-то Книге.

– Она ждет, – сказал он мне, когда меня растолкал один из его подручных, – идем.

Спорить, а тем более сопротивляться было бесполезно. Я покорно встал с кровати. Алина продолжала крепко спать – скорее всего, они каким-то образом не давали ей проснуться. Мысленно попрощавшись с ней, я занял свое место в весьма оригинальном построении. Впереди встал тот самый тип, что знакомил меня с Книгой, за ним еще двое, за ними я, за мной двое, за ними последний гость. Когда я занял свое место в строю, мы вошли в туман, который оказался своеобразным обманом зрения. До самого последнего момента, глядя на туман, я был уверен, что он постирается на огромные, сопоставимые с бесконечностью расстояния. На практике же, то есть в момент пересечения, он оказался чем-то вроде плоской ширмы, служащей границей между спальней и миром Книги.

Пройдя сквозь туман, я очутился перед ней. Как и в прошлый раз она парила в пламени костра. При моем появлении Книга раскрылась, наполнив мое сознание пониманием без слов.

Глядя на Книгу, я понял, что совершил серьезнейшую ошибку, забросив свои упражнения с книгой деда; что тот, кто ступил на путь знания, уже не может с него свернуть, а раз так, то единственной имеющей принципиальное значение целью моей жизни должно быть обретение прозрения; что, став отступником, я сам обрек себя на слепоту, что я не должен винить в этом ни Книгу, ни ее Мастеров, ведь слепота – это то, что мы имеем по умолчанию, тогда как за право быть зрячим надо бороться каждое мгновение жизни.

Также я понял, что в мире Книги действует до боли знакомое правило: Книга прежде всего. Все, что помогает нам искать прозрение, приветствуется и поощряется. То же, что мешает поиску, рассматривается, как препятствие, а препятствия принято устранять.

Объяснив это, Книга вспыхнула столь ярким светом, что он вызывал у меня такую же боль, какая бывает при попадании спирта в глаза. Я закричал от боли и… проснулся.

– Надеюсь, ты не часто кричишь во сне? – недовольно спросила Алина. Я разбудил ее криком.

– Который уже час?

– Половина десятого.

Самое дурацкое время для пробуждения: с одной стороны, можно еще спать и спать, а с другой, – проснувшись, уже хрен заснешь.

– Давай, может, чаю? – предложил я.

– Я бы выпила кофе.

– Кофе, значит кофе.

Но едва я смолол зерна, зазвонил телефон Алины.

– Мне пора, – сообщила она, сказав привычное «понятно» в трубку.

– Может, выпьешь чашку? – спросил я.

– Не могу – меня ждут.

– Дело пяти минут. Пока ты будешь одеваться, я сварю.

– Забудь, искуситель.

Одевшись, Алина подошла поцеловать меня на прощанье. Для ритуального мой поцелуй получился слишком уж страстным и каким-то драматическим.

– Ты чего? – спросила Алина.

– Не знаю, наверно сном навеяло.

– Ладно, обещай быть хорошим мальчиком.

– Клянусь на самом святом, – ответил я, положив руку ей на талию.

Проводив Алину, я приготовил кофе, поджарил гренков. Умяв их с сыром и медом, – поистине достойный Винни-Пуха завтрак, – я сел за компьютер.

Я сидел и тупо пялился в экран ноутбука. Не знаю, наверно, долго. Читать задание было бесполезно – я знал его наизусть. Да и задание было пустяковым, на полтора авторских листа (1 ал = 40 000 знаков с пробелами). Вот только лабиринт я больше не видел. Между мной и лабиринтом словно возникло заляпанное грязью лобовое стекло автомобиля, как у Удава, есть у меня такой приятель, – на «Таврии», когда у него навернулся дворник. Удав тогда по зимней слякоти ездил без дворника, что называется, на ощупь.

Весьма своеобразный, кстати, человек этот Удав. Взять хотя бы его педагогические находки. Устав от криков маленькой дочки, он записал ее вопли на магнитофон, затем надел ей наушники и врубил на всю катушку. Девочка слегка подохренела, но больше при Удаве старалась не кричать.

Ну да бог с ним с Удавом.

Пялиться в экран было бесполезно, как и не пялиться, собственно, тоже. Хотя нет, пялиться было хуже. Медитация на экран стимулировала и без того распоясавшееся воображение, которое рисовало картины моего ухода в отставку. Я буквально видел, как я сижу перед нанимателем, его лицо скрыто за лампой, свет бьет мне в глаза.

– Извините, – говорю я, – я больше не могу выполнять работу.

– Ты хорошо подумал, сынок? – сочувственно спрашивает он.

– Да, сэр.

– И что, ничего нельзя сделать?

– К сожалению, ничего.

– В таком случае не обижайся, но мне ничего не остается, как тебя уволить.

После этих слов, произнесенных с пониманием и сочувствием, он достает из стола ковбойский револьвер, наводил его на мой лоб и нажимает на спусковой крючок.