Мастера и шедевры. Том 3

Частые неурожаи. Суховеи. Черные бури. Выжженная, выгоревшая земля…

Голод погнал нашу семью. Мы покинули этот край и переселились на Кубань.

Степь.

Пахнет донником, полынью. Прошли косые ливни.

Во все небо полыхает радуга. Ветер гонит золотые волны спелой пшеницы. Подсолнухи тянутся к солнцу.

Ликует земля.

Все кругом удивительно, поражающе ярко.

На всю жизнь осталось у меня ощущение бескрайнего, прекрасного мира.

Тихорецкая.

Алые зори блестят на накатанных рельсах. Красные теплушки. Кумачовые лозунги. Кричат паровозы… Слышен гул орудий. Гражданская война. Жара. Пыльная марь.

1919 год. Горячий степной ветер доносит грохот духового оркестра, конский храп, лязг железа, и надо всем этим синий сатин неба, выгоревшее солнце. Красноармейские эшелоны. Загорелые, белозубые, тощие, перетянутые, как осы, бойцы.

Мы целые дни с ребятами толкались у путей. Слушали огневые речи на летучих митингах. Порою нам дадут поносить красноармейский шлем. Покажут, как ладить с винтовкой.

Детство. Золотое время.

Ничто не страшило меня. Ни голод, ни пальба.

Мир был чудесен. Я лепил из глины бойцов. Рисовал на обрывках бумаги все, что поражало мое мальчишечье воображение.

Март.

Потом мы переехали в Нижний Новгород.

1923 год.

Я учусь в школе имени Льва Толстого. Эта старая гимназия находилась на Полевой улице, близ острога, где в одной из башен был когда-то заключен Максим Горький.

Я много бродил, глазел на пеструю жизнь этого волжского города. Рисовал.

Скоро учитель рисования Николай Васильевич (фамилии, грешник, не помню) заметил мои способности и посоветовал учиться живописи.

Долго и тщательно я укладывал в синюю папку свои рисунки и этюды с натуры и наконец собрался с духом, пришел в изотехникум.

У входа над дверью были прибиты черные штаны в ярких оранжевых и желтых заплатах. Стены были исписаны и измазаны бог знает какими каракулями.

Словом, царили анархия и хаос.

Я был поражен, но потом, пересилив робость, постучался в класс.

Дверь открылась, и я увидел нечто невообразимое.

Рыжий студент быстро вращал над головой лист бумаги с налитой на него краской. Краска растекалась причудливыми узорами.

Другой парень положил на пол холст и плескал на него краски из разных банок. Пока я глазел, раскрыв рот, на эти чудеса, ко мне подошел кудлатый детина в холщовой блузе, до такой степени измазанной маслом, лаком и краской, что блуза стояла на нем коробом.

«Учиться хочешь, малек? — спросил он. — Что принес? Покажи».

Я робко стал развязывать тесемки папки. Осмотр рисунков был молниеносен.

«Это старо! — пробасил важно детина. — Возьми свои опусы. Подари их своей бабушке! С такими почеркушками к нам не суйся!»

И я ушел…

Долго бродил, потерянный, по городу, пока не вышел на берег Волги.

Могучая река мерно катила свои волны.

По огромному небу величаво плыли облака. Речной, вольный ветер пел мне свою песню.

Волга.

Как сегодня все это далеко!

Пролетела юность, пора учебы, работы. Никогда не забуду огни строек над Волгой, кумач лозунгов первой пятилетки…

Шли годы… Вспоминаю, с каким трепетом отправлял свои первые полотна на выставку в Москву.

1940 год. Москва. Кузнецкий мост.

Выставочный зал. Происходит отбор холстов на выставку «Художники периферии РСФСР». Мои работы в числе прочих расставлены вдоль стены. К ним подошла группа мастеров, и среди них пожилой суховатый мужчина в наглухо застегнутом черном пиджаке, со строгим, аскетичным лицом.

Все прислушивались к его словам.

Он, указав тростью на три моих пейзажа, сказал: «Покажите жюри вот эти холсты. А остальные уберите, они вам ничего не прибавят».

Это был Михаил Васильевич Нестеров.

Трудно рассказать, что творилось со мной в те дни… Ведь какие корифеи смотрели мои работы!

На обсуждении выставки, на которой мой пейзаж «Снег выпал» получил первую премию, выступали Юон, Бакшеев, Грабарь, Крымов и я услышал впервые добрые слова о своих пейзажах из уст моих любимых живописцев.

Никогда из памяти не уйдут слова Крымова:

«Подлинная оригинальность появляется лишь тогда, когда художник о ней не думает, а правдиво передает свой восторг от виденного в природе. И этот восторг тогда воспринимает сердцем зритель!»

Вот и сейчас, когда я пишу с натуры и встают передо мною очередные трудности, мне порою кажется, что рядом со мною стоит мой учитель Николай Петрович Крымов, научивший меня, как, впрочем, и многих моих сверстников, видеть и любить русский пейзаж.

Незабываемы крымовские советы.

Не торопясь, одну за другой, он разбирал мои работы. Говорил резко, нелицеприятно.

Язык его был своеобразен:

«Хороша ли картина? У нас бытуют разные и ничего не говорящие, пустяковые определения достоинств и недостатков произведения.

Лунная ночь.

Говорят: вкусно, интересно, мягко, свежо, любопытно, жестко, сухо и так далее.

Все это чепуха!

Должно быть правда и верно. Если правдиво, то верно. Если верно, то правдиво.

Есть горе-мудрецы, которые толком веретена в руках держать не умеют — так он называл кисть живописца, — а требуют: подавай им синтез.

Что это за синтез, мы насмотрелись еще в двадцатых годах у модернистов.

И с этим надо биться!»

Крымов был остроумен, порою желчен до сарказма.